Не трогай мои чертежи! (с)

Все не так, все не то. Он чувствует себя бессмысленно - безотчетно - раздраженным, и это чувство так плохо стыкуется с блаженной расслабленностью, разлитой в воздухе Эдема. Здесь ясный день, полный неги, так легко и естественно переходит в сумерки, а сумерки становятся светлым утром - будто в этой райской земле сама ночь отступила, исчезла; будто тьма неуместна в этой священной земле.

И он сам чувствует себя этой тьмой, этой ночью - по которой, сперва тихо и стыдливо, не признаваясь даже самому себе, а потом откровенно и в полную силу, он тоскует. По алым краскам заката, ярким и торжественным, по наползающей темноте, медленно охватывающей небо - с востока на запад. По полыхающим невероятным огнем закатным облакам. По глухому, черному бархату, который ночь накидывает на мир - когда за кругом света, оставленным фонарем, тьма настолько глухая, что кажется плотной. По шороху моря, равномерному и густому, в чьих волнах то ли отражаются звезды, то ли сияют фонари неведомых подводных созданий. По ярким бриллиантам звезд, таким острым, что, кажется, протяни руку - и уколешься или обожжешься.

Он пытается рисовать привычный узор созвездий - но память подводит, линии выходят фальшивыми и неестественными, будто кто-то перепутал их между собой. Он пытается спрашивать своих товарищей и соседей, ведь несколько человек, все вместе, вернее вспомнят что-то настолько общее и неизменное, как рисунок созвездий. Но они - то ли не помнят, то ли путают. И - самое страшное - им все равно. И ему кажется, что он - снова - теряет что-то из того, что для него когда-то означало "быть собой".

Здесь спокойно и ровно, здесь красиво и сыто, здесь блаженно... и одинаково. Он поначалу ужасается этим мыслям - неужто ему не хватило грехов и богохульства при жизни, не иначе как чудом прощенных, чтобы снова начинать грешить и роптать? - но, как их ни отгоняй, они возвращаются снова и снова.

Ему бы стоило стыдиться - здесь, совсем недавно по меркам вечности, снова была какая-то беда. Беда, о которой служащие здесь ангелы говорят неохотно. Беда, после которой они все - все вместе - долго-долго восстанавливали свое. Чудом выросшие за одну ночь деревья, вернувшиеся в леса животные, восстановленные дома - полдела. Он видел, как поэты стискивают до боли руки над своими рукописями, рассыпающимися под их взглядом. Он видел, как седобородые философы уходят в глухое молчание - на недели, на месяцы - потому что все то, что они пытались сказать, было уничтожено в одно мгновение. И от этой общей боли ему было не так, вроде бы, и горько потерять свои заметки и экспериментальные модели. Что уж - все самое ценное, что у него есть, хранится в его голове, а она пока что при нем. Да и, похоже, при нем и останется.

Он помнил, как впервые он вернулся (такая странность, такая глупость даже - только с его везением он и мог наткнуться на лазутчика в Эдеме... хорошо, конечно, что он не успел навредить никому больше - но снова умирать было... глупо и обидно) с своему разрушенному домику. Он был... просто в бешенстве тогда. Он подумал, что кто-то за время его временной смерти (звучит-то как!) решил присвоить его открытия. И чудо, что он не успел натворить ничего лишнего, прежде чем соседи ему объяснили, что к чему.

Но с тех пор новости о новых гостях - как ни презирал он себя за это - вызывали в нем, глубоко и тайно скрытый, страх, а несуществующий шрам начинал ныть, напоминая о себе. Казалось бы, что может лучше, чем увидеть новое лицо, услышать новую историю. Что может быть высшей честью, чем принимать посланника Божьего. Что может быть интереснее, чем поговорить с кем-то... кто, быть может, пришел с Земли недавно - и сможет рассказать что-то о новых открытиях, новых книгах, новых изобретениях.

Но он мрачнел, уходил от оживленных товарищей с площади в свой дом - и, ныряя с головой в свои чертежи, трусливо и с отвращением с самому себе, надеялся, что никто о нем не вспомнит. Лишь бы не вспоминать, не вспоминать, как чудовищно искажаются чеканные черты лица, как пышет в лицо жар, как острый клинок, выросший из руки - или тот, в который превратилась рука? - легко, играючи пробивает грудь. Как темнеет в глазах, как булькает на губах кровь, как заливает светлые доски пола - и думается только об одном "так глупо, глупо так, я же не успел, так и не успел..."

Он качает головой и глубоко вздыхает - то ли удивляясь собственной впечатлительности, то ли проверяя, дышат ли все еще легкие. У него по-прежнему слишком много дел, чтобы тратить время - даже на самых важных! - гостей.