{{  И был тот, кто первым отнял жизнь у ближнего своего. Но был и тот, кто первым отнял жизнь у ближнего своего и сказал, устало опуская клинок: “Я сделал это во имя…”, и его слова унес ветер, пеплом развеял над миром, в котором с тех пор
не утихали войны. И был вечер, и было утро, и день без числа. }}

(Вороной мой ладный,
о, как горько пахнет лепесток булатный!)

Под луною черной
заплывает кровью
профиль гор точеный.

Дробный цокот копыт по узким змеям каменных дорожек, отчаянный стук в запертую дверь, заполошный хрип, визг и лай, и далекий стон тверди под ногами, и яростное предчувствие в груди – пусть Элигос и ждал этой вести многие столетия, и все же она застает его врасплох.

“Здесь?!” – чуть было не переспрашивает он, поднимаясь с мраморной скамьи навстречу горевестнику, и на миг видит свое отражение в распахнутых от ужаса глазах, и почти слышит беззвучное: “Убьет”, и еле сдерживает рвущийся с губ смех. Что ему до жизни или смерти беса, несущего весть, если в адскую бездну — наконец-то! — спустились вестники истинные? Если — наконец-то! — ему доведется встретиться с достойным противником? Он шагает к выходу,  оборачивается через плечо, чтобы бросить одно-единственное: “Я вернусь”, и не слышит ответ —  знает его и так.

(Вороной храпящий,
где сойдет твой всадник, непробудно спящий?)

На тропе отвесной
ночь вонзила звезды
в черный круп небесный.

Тело его облекается черным доспехом, как второй кожей — другие сплетничают, что он сросся со безжалостной сталью, и мало кто знает, насколько это не так. Его черногривый конь уже бьет когтистыми крыльями, пышет жаром, вскидывает голову, танцуя в ожидании близкого боя, его серо-стальная змея скользит по латной перчатке, вьется и шипит, разевая алую пасть, и яд течет с ее клыков, падая в пыль под ногами  — о, конь и змея, они могли бы заговорить, но утратили речь давным-давно, но Элигос  и без того чует их предвкушение, ощущает стук их сердец, и им в такт откликается его собственное.

Элигос слышит раскаты грома от одного края круга до другого, он чувствует, как содрогается небесная твердь, готовая пойти глубокими трещинами, расколоться прямо над полем битвы — и как плещутся сотни и тысячи огромных белых крыльев. Он хохочет в голос, запрокидывая голову, и крепче сжимает копье, когда черный конь несет его выше и выше.

(Вороной мой ладный,
о, как горько пахнет лепесток булатный!)

Под луною черной
смертный крик протяжный,
рог костра крученый...

Поле битвы простирается на весь круг, насколько хватает взгляда, белое сшибается с черным, золотое — с алым, перья осыпаются на искореженную землю, мешаются с пеплом, небо раскалывают сияющие молнии, бьют барабаны и поют трубы, и рыцарь на крылатом коне пляшет, плывет среди этой — единственно возможной — музыки. Все забыто и все потеряно, остается только вечный бой — взмыть вверх, склоняясь к конской шее, дрожащей не от страха, но от ярости, увернуться, ударить, увернуться снова, и слышать только биение крови в ушах, видеть только глаза врага, горящие нездешним светом, смотри не на меч, смотри в глаза, кто это говорил, когда говорил, ничего не осталось, ничего не вспоминается.

Во взгляде одного-единственного достойного противника мелькает что-то, чему демон не знает имени.

А человек знает.

Но оно мелькает и исчезает — и пусть, пусть, туда и дорога.
Ну что, зерцало, лилия и свеча, ну что — не побежишь, не отступишь?
Элигос смеется. На острие копья вспыхивает алая искра, будто упавшая звезда.

*  *  *

Подпись автора

what war? any war. I haven’t seen a paper lately but I suppose there’s a war — there always is.