Знай Лерайе, как много политических тревог крутится в красивой голове милого графа, когда его член толкается в чье-то бархатное ребристое небо, в тесноту горячего рта, он был бы удивлен. Зачем? Фурфур ему приятен и ему приятно делать подарки. Тем более такие крошечные, что не приходится задумываться о двойном дне. Ровно, как не приходится задумываться о нем в танце, ровно как Асмодей подарил Немусу свою девку не для того, чтобы напоминать Лерайе его место. Иногда события происходят просто так, расслаблено и ради веселья. Наблюдать за Фурфуром одно удовольствие. Он так занят позированием, что именно оно, кажется, доставляет графу всю радость момента, и Лерайе охотно улыбается, поощряя его продолжать. Маркиз так не умеет. Он высыпается из этой маски от любого умелого прикосновения и дальше плохо помнит себя, пока пьяная дрема не отхлынет электрическим экстазом. Но ему приятно, что гость исполняет для него и достойной публики этот маленький спектакль. Легко скатится мыслями в прошлое и представить его в королевском гареме. На миг почувствовать себя тем ныне покойным… Но ненадолго. Залюбуешься - и тебя съедят тоже. Маркиз ни на мгновение не заблуждается на счет остроты этого манкого влажного прикуса. Шлюхи делали королей во все времена. Им ли не знать.
Рем скатывается языком по спине графа, обходит губами контуры острых лопаток, считает поцелуями четки позвонков, пока Ромул поднимается в тот миг, когда желание делается слишком острым, не позволяя гостю пролиться, придерживает это напряжение на потом, но ищет губами мягкий, блудливый рот графа и снова толкается в него языком, вмазывая в десны его собственный солоноватый сок и мускусный аромат разгоряченной промежности, придерживает его объятием, когда язык двойника проникает в между крепких аппетитных ягодиц и толкается в тесноту знойного нутра, неспешно выдразнивая ее до разнузданной податливости, а потом плавно входит глубже, стоит бедрам подаются навстречу. По точеным ногам Фурфура течет слюнная пенка. По чулкам из-под меток хватки убегают похабные стрелки, но графу это к лицу. Никто не сумел бы носить это украшение так эффектно. Галерея замирает хриплым дыханием десятков ртом, подтекающих слюной.

Подпись автора

Вы там не мерзнете на вершинах ваших моральных устоев?

Воздух делается густым, наливает сладкиv и терпким ароматом случки. Нет в мире ничего честнее этих моментов близости, когда на мучительно короткие минуты ты забываешь, кто ты и зачем ты сейчас здесь, мир меняется неузнаваемо, сплавляет вас сперва общим приключением слов и прикосновений, спутанных эмоций, реверансами воль, расшаркиванием хлестких эпитетов или пощечин куда менее хлестких, а потом роняет в безудержную, оторопелую погоню за самым коротким удовольствием в мире - общим кумиром. Словно в этой игре можно найти толику искренности или хотя бы забыть об ее отсутствии. Только сейчас ты действительно нужен, пусть как функция, но функция самая желанная. Торопливо, заполошно желанная. Когда-то Асмодей сказал ему «с тем, что в постели и на тарелке не надо церемониться», Лерайе понравилось. Но фраза эта всплыла некстати, вплавилась в скольжение тел, в аромат испарины, в симфонию стонов, жадных и умоляющих, в гул толпы, выродилась в урчание водопада, в детскую возню на колкой траве, в алчные ночи дворца Корсоны… Они ведь ладили, вместе искали, охотились, были по-своему счастливы, все втроем – Левиафан, Асмодей и Лерайе. Невозможно наивные, бесконечно древние. Такие древние, что память стирает лица, оставляя лишь спутанные контуры фигур, на которые маркиз сейчас смотрит с ненужной, неуместной печалью. Когда все превратилось в пустыню?
Путается пальцами в смоляные волосы и медленно истаивает в сумраке плещущихся факелов. Ни к чему омрачать графу озорство. На прощание Лерайе дарит гладиаторам кляпы. крупные темные рубины на кожаных ремнях. Это не мера предосторожности. Это мера забавы.
Сатир потянул Фурфура с собой, усаживаясь на тюфяк у решетки. Они двигаются как поршни внутреннего сгорания в удивительной синхронии: когда один опускается, другой встает. Так слито, что невольно задаешься вопросом, существуют ли они отдельно друг от друга. Каменный сатирий стояк всаживается в тесноту нежного нутра, вспарывает, растягивает влажный подбой хрупкого тела, заполняя его собой, пробуя на разрыв жестким размашистым движением на хриплом выходе. Дыхание согревает лопатки графа. Ромул забирает на затылке шелковые пряди, золотые как самый нежный закат в раю, окунает в них жесткие пальцы. Оружие неминуемо дарит рукам эти шершавые мозоли - те же, что сейчас царапают бедра Фурфура на каждом жестком, требовательном рывке, точно сатир намерен просадить сквозь это тело новую стальную хребтину. Взмокшая головка толкается в губы, вмазывается в жар рта, равнодушная к остроте прикуса, и привкус сатирьей спермы солоно жжет язык. Между распахнутыми бедрами густая шерсть дает в лицо плотным мускусом разгоряченной желанием промежности. Рельефный в рисовке вздыбленных вен, член тяжело толкается в глотку, лишая воздуха в тесноте ломкой гортани, не оставляет графу шанса снова вдохнуть, ходит массивным поршнем так, что его движение в горле видно обитателям соседних клеток. Видно стоящего на коленях хрупкого, гибкого гостя и влажные широкие плечи сатира позади него. Камень пола ссаживает эти колени на каждом движении. Никто не знает, кем гость приходится маркизу: друг, враг, раб или заложник, главное - он центр общей концентрированной похоти. Любой здесь пожелал бы оказаться на месте каждого из близнецов, а лучше обоих сразу. Кое-кто даже может заменить их обоих одним собой. Ритм делается жестче - спаянный, пьяный гон тонет в сдавленном дыхании, в хрусте зубов по рубиновым кляпам. Между лопаток Фурфура капает слюнная пена, пузырится, точно кожа - раскаленная платина. Сок подтекает по бедрам гостя, обрывается жирными каплями с члена на всяком движении. Влага пропитывает тюфяк и жесткую черную шерсть в паху сатира.

Подпись автора

Вы там не мерзнете на вершинах ваших моральных устоев?