Черные тени в пепельном тумане. Пепельные тени на черном. Гряды искривленных стволов, уродливые безлистые кроны воздеты в небо как рога или пасти, как фигуры, воздевшие многопалые руки.
Человек идет.
Оскальзываясь в грязи, бредет по лужам, поднимается на пригорки, чтобы увидеть новые заросли, через которые нужно искать дорогу, через которые нужно идти, потому как не всякому под силу остановиться и уцелеть. Он кем-то был, этот человек – давно и далеко отсюда. Настолько далеко, что попросту непредставимо. Лес шепчет ему, что напрасно и тем, кем он был, ему не быть уже никогда. Ему не нужна эта дурная память, нужно только бежать, пока не превратится в зверя, либо замереть и спрятаться, пока не превратится… не важно, во что. Все неважно. Кто бы не брел этими лесами, они всех переварят, всех оставят под сенью переломанных ветвей.
Неожиданно впереди показалась точка, яркая, теплая. Маяк живого огня в бесконечной чащобе и, как во все времена, человек тянется туда, не думая о возможной опасности, не рассуждая над выбором, к кому и где – сгинуть в сумерках голодного леса, или столкнуться с кем-то у огня в этом месте, где все бьются со всеми, где каждый другому враг… это не выбор, это движение людской природы. Он уверенно выбирает направление.
Пробраться оказывается нелегко, и человек чрезмерно увлекается борьбой с острыми ветками, останавливается, только когда слышен треск сыроватых сучьев. Это действительно костер, и у костра стоит живой глыбой огромная черная горбатая тварь, в которой только по полумесяцам рогов можно узнать нечто, похожее на корову или быка. И на спине у твари высится странное седло с высокой спинкой, и наряжена она в ветхую сбрую, и на рогах то звенят, то умолкают колокольчики, и все вместе это означает, что где-то есть и хозяин. Тварь повернулась, двигая влажным носом, и стало видно, что на ее морде нет глаз, только пустое место, а позади обнаружился и тот, кто на ней приехал – человек, по-турецки сидящий перед костром на узорчатом коврике. Скорее, женщина, потому что лицо оказалось скрыто под покрывалом, но руки, до локтей видные в широких рукавах, которыми она держала блокнот и что-то писала, казались грубыми и сильными, явно не женскими. Пощелкивали четки, которые он (или все же она?) рассеянно перебирала, и еще одной рука, четвертая по счету, чем-то шуршала в дорожной сумке. Отвлекаясь от своих записей, хозяин (или хозяйка) быка взглянул на гостя, но тут же вернулся к своему занятию.
– Приветствую тебя, откуда бы ты ни шел, – произнес он, и голос развеял все сомнения, существо явно было мужского пола. – Меня зовут Камаль Хансика Ару. Можешь подойти ближе, если хочешь.
Глянув через покрывало на изможденного человека, Камаль все же отложил писанину, пересел подальше и сбоку от костра обнаружился котелок, стоящий над ямкой, полной углей. Веткой откатив еще пару углей на положенное им место, он проверил свою стряпню. Из-под крышки запахло чем-то непонятным, в основном, специями, которые туда были всыпаны очень щедрой рукой. Из сумки показался кожаный и тоже украшенный бурдюк, в нем булькнуло, когда он долил немного в котелок, протянул остатки:
– Возьми, здесь чистая вода.
Не собираясь ждать, когда человек наберется смелости и приблизится, он положил бурюк на край коврика и кулаком пихнул быка в грудь, что-то буркнул, огромная тварь попятилась, отошла в заросли, откуда скоро разжался хруст ветвей – существо не видело, куда идти и просто шагнуло напролом. Далеко, однако, он не ушел, спину и рога было видно в сумерках, зверь нюхал воздух и шумно вздыхал.
– Можешь разделить со мной трапезу, если хочешь и если тебя устроит кичри, – одна из рук указала на место возле костра, глаза под покрывалом сверкнули в полумраке: – Я обычно не употребляю в пищу других существ, даже утративших речь. Тебе следует знать, что каждый зверь Доминиона в прошлом был таким, как ты или я, человеком. И им остается, в иной форме.
На земле перед ковриком обнаружилась целая кухня, раскрытая коробка со специями, мисочки и склянки. Рассмотреть подробности мешали сумерки, но Камалю, похоже, темнота не была помехой. На крохотной, с ладонь размером, доске он порезал напополам маленький полузасохший лимон, выдавил сок в котелок – судя по тому, как у него это вышло, окажись вместо лимона в этой руке чья-то глотка, он мог бы оторвать голову тому, кого счел врагом. Или сделал исключение и все же решил употребить кого-нибудь в пищу.
То, что он назвал кичри, было бобами с рисом и пряностями, с какими-то овощами и корешками, что-то, неуловимо ностальгическое, как будто на Земле было такое же блюдо, только иначе называлось и название крутится в голове, дразня и не даваясь.
