Теплый ветер, всегда теплый, всегда неуклюже путается в длинных занавесках, белых, тяжелых, и они выдыхают томно. Шевелятся в тусклом желтоватом свете. Ласкают ножку клавесина, и он прекращает рушить водопады звуков, ритм сменяется, праздничные барочные мелодии делаются минорнее, даже сострадательнее. До рождения Иоганна Себастьяна Баха оставалось тридцать три года. До превращения новомодного клавесина с золоченым корпусом в форме крыла в рояль – чуть больше полувека. Руки на черных с золотом лакированных клавишах мастерски быстры, но он подсматривает в ноты, с досадой прищурился, когда ветер отлистал несколько страниц. Сбился. Поднял тарелку с остатками спагетти, пристроенную прямо на инструмент, принялся есть, и – би-и-ям! – это локоть опустился прямо на нижний ряд клавиш. У него яркие желтые глаза и светлые волосы. До момента, когда он заявит свое право на домен Оморра, оставалось сто восемьдесят три года, но пока что он даже не представлял, что подобное может случиться. Хрупкое странное существо с лицом юноши, в полураспахнутом женском халате, вышитом розами и листьями, полное несоответствий, противоречий в каждом движении и в каждой детали, и тем выдающее в себе демона. Такого же, как тот, что сидел напротив, на ковре, опираясь спиной на выгнутый диванчик, с книгой на коленях, с подносом со стынущим ужином рядом на полу. Он даже не утруждал себя обликом, существо с пепельно-серой кожей, полностью черными глазами и двумя парами рожек, торчащих из жестких, на грани вревращения в перья волос, едва как заплетенных в длинную косу. Плевать ему на облики, на роскошные тряпки, манеры и все прочее.
– Мешаешь, – буркнул Каруджи, и словно искра чиркнула по открытой коже – он не изменил позы, но взгляд точно оторвался на несколько мгновений от страницы.
Он что-то делал. И Оробас наблюдал, глядя в одну точку все более отстраненно, глубоко, внимательно. Воздух в гостиной обретал самостоятельность, потрескивал, блуждал, ожидая чуда, но чуда не случалось.
– Не мешаю, музыка несет естественную гармонию, – наконец, возразил, жуя, Оробас, дотянулся до початой бутылки возле ножки клавесина и наполнил бокал, стоящий на узкой рейке между струнами и клавишами.
– Ты сбиваешься и мешаешь.
– А ты слушай удачные места, – он опустошил бокал в несколько глотков и пересек зал, устроился на диване за спиной Каруджи и, подвинувшись, обнял его сзади за шею, прижался щекой к плечу и ладонью закрыл глаза: – Отступай, отступай, отступай… я иду с тобой. Не смотри глазами, ты уже все видел. И слышал.
Громоздкий хронос медленно качнулся, обретая ранее неведомое ему свойство неуверенности и двинулся назад. Клавесин зазвучал снова, задом наперед и снова вперед. Действительно, один отрывок звучал удачно и правильно, праздничный золотистый дождь звуков, капли по навощенному паркету пола, по шелковым обоям, по потолку в розетках лепнины… игриво, догоняя друг дружку, и еще, и снова. Развернуть время в пространстве собственной гостиной – и хвастовство, и шалость, и странное для демона желание, не сострадательная помощь, и не менторский порыв, но упрямая воля карабкаться и улучшать, оттачивать мастерство сотоварища, который сам был ему как этот клавесин – вещь. Часть чего-то принадлежащего принадлежащего ему, и не выпутаться, не сбросить с плеч сильных рук. Не вырваться, даже когда он стиснул заслонившую глаза ладонь, убрал и быстро глянул на страницу раскрытой книги. И увидел, наконец упрятанные там слова… нет, не слова.
– Проклятье, это треугольник.
– Да неужели?
– Сам-то давно букварь дочитал? – поинтересовался, Каруджи, возвращаясь к ужину и бросив ненавистный том на пол. Беспомощно распахнувшись, книга уставилась в потолок безупречно чистыми страницами. Чем ближе к концу, тем меньше пятен вина и следов грязных пальцев на заклятом пергаменте. Это шутка. Несмешная горькая шутка, предъявляющая каждому демону его никчемность: в том, что они называли букварем, с каждым новым разделом нужно уходить все глубже, чтобы видеть и последние разделы настолько глубоки, что, пожалуй, даже короли Ада не все способны увидеть их. Ничего важного. Афоризмы, картинки, иногда заклятья. В начале девятого раздела – треугольник Соломона, якобы не дающий демону лгать. В конце пятнадцатого – Тайная Печать, забавный артефакт прошлого, запереть которым теперь можно разве только глупого бесенка.
Приглушенно скрипнула дверь, бухнула знакомым, много раз слышанным звуком. Оказывается, за белыми занавесями уже давно темно, а он и не заметил.
– Мы там тебе ужин оставили! – Оробас, не глядя, поднял голову и крикнул в коридор. Услышал шаги. Да, можно и не смотреть сквозь стены, когда узнаешь по шагам.
– Не оставили, а просто не успели сожрать, – уточнил Каруджи, приветственно оскалившись вошедшему.

Подпись автора

такие дела.

Имя демона.
Оробас, или Авнас, или Аи, или Гласеа-лаболас, Кшу, Леонард, Лерайе, Лоунтри, Ламори…
Уникальный набор букв, имя демона это нечто больше, чем слово. Внесенное в адские реестры, вписанное в печать – зримый и явный любому глупцу знак сокрытого, тайного знания, владеющие которым ведают, что в рисунок можно увлечь нечто большее, чем знак.
Их рисуют мелом, углем или кровью, краской, чернилами, отпечатывают на деревянных, металлических и каменных клише, их выцарапывают на глине, на стенах, выжигают на себе, вырезают на себе, вычерчивают ногтями в безумном желании призвать демона… Имя и печать. Имя в печати. Печать внутри, как завершение формы, начинающейся с тела и тени, с падшей души, разросшейся в нечто… ужасное, потрясающее, владычествующее над мирозданием. Они уже не различают добра и зла. Они зовут свой дом Адом, однако им известно, что лишь их волей измеряется, насколько темным ему следует быть. Им просто нравится все темное, оттого они зовут себя демонами. Могли бы не звать. И не зваться никак, быть свободными. Но они любят свои имена и любят свою тьму.
Имя демона.
– Лоунтри.
Слово, сотрясающее воздух, можно сделать словом призыва и словом повеления. И это тоже тайное знание. Миллиарды смертных могут жизнь потратить на безумные повторения знаков, похищенных из Ада и выведенных в одной глупой старой книге. Могут отливать перстни и рисовать соломоновы кольца и треугольники на полу, все это не имеет никакой власти. У него есть власть, кто сам демон. Пьяный, юный, смеющийся, праздный – он не различает, где зовет, а где призывает, он просто тормошит белобрысого мальчишку, обмякшего у него на руках и одновременно затягивается кальяном:
– Эй, Лоу, Лоунтри, иди к нам!
Как будто в этот момент не было ничего важнее. Оклемался бы к утру, но Оробас, воняя дымом, шептал ему на ухо, и держал за плечи: иди ко мне, ну же, куда тебя заволокло этой спиралью? Ну какая глупость, право же, что ты там увидел… ну, где ты там? Алый бархат? Ну вот же он, диван и обивка на нем, пошлейший узор, смотри, завитки и веточки, и смятые плоды, длинные как кроличьи морды… Где? На площадке, где битый камень, где ты впился в копыто, и я поднял его, чтобы рассмотреть? Как же давно это было, давно, а, Лоу? Химера? Я ничуть не хуже. Не лучше. Убери кальян, Каруджи, дай мне место, вот я… как тебе? А? Как я – тебе?
И демон со шкурой серой как пепел действительно отодвинул подальше звякнувшую посуду, оставил свой укоряющий взгляд и, рассмотрев, как нечто извивается и разваливается, и копошится на полу, поджал губы:
– Непригоден для описания – это подойдет?
У него есть разговор.
У него есть очень серьезный разговор, но с кем ему сейчас говорить? С бесформенным, который поднимает уродливую длинную башку, на которой глаза как созвездия точек, паучьи, обезьяньи, темные как масло, в котором – в каждом – плавает по поперечному зрачку? Чтобы три рта, обтянутых складками, приоткрытых и капающих пеной, ответили что-то о том, что на этом свете есть кое-что, что не его, Каруджи, собачье дело? Непомерная, толстая и длинная шея лоснится угольно-черным, вороным, и складки, что раскрываются чудовищными жабрами и дышат, выбрасывая пену, тоже черные внутри, и влажно блестят, и на них наползают волосы, грива его, все лезет и лезет кольцами, ищущими пальцами, стягивается на запястьях, сползается вместе, слово отдельное и живое, и дальше горбами клубится тело, еще не закончившееся, все еще в судорогах и волнах, будто там, под вороной шкурой, бегают и дерутся мыши.
– Что будет, если стереть имя? – быстрый вопрос, кажется, застал Оробаса на середине преобразования и заставил остановиться. – Ты пойдешь к ним с этим? Ты это им покажешь, чтобы эти ублюдочные старцы приняли тебя как равного? Ты понимаешь, что они тебя ограбят и вышвырнут? Или еще хуже!
– Никто мне не соперник, – пасти исторгают ответ, и грохот дает знать, что там, к этим пастям идет три горла и три голоса резонируют друг с другом.
– Ты просто дурак, – демон с серой шкурой поднес мундштук к серым губам и прикрыл глаза.
Оробасу не интересно. Никого он не боится и никто его не ограбит, его идеи и их воплощение слишком глубоко упрятаны в его суть, запечатаны, заслонены именем, чтобы он боялся подобного. Кто возьмется читать и распутывать – просто не успеет раньше, чем будет стерт, сердце его, имя его станет уничтожено, удалено отовсюду и все утратит всякий смысл. Любопытство, злой умысел, вражда и любой смысл. Имя демона это больше, чем просто буквы.
– Лоунтри!
Тройное эхо. Оробас, вытянув длинную морду, ластился, лез и истекал липкой пеной, и грива на его шее, черные живые змеи, лезли и ласкались, и тянули за собой.
Ну, погладь меня, я же ничем не хуже тех химер, что разводит Астарот в своих скотобойнях, погладь, и прикоснись, где шкура выступает над извивами вен, где собирается мутный сок, где горячо и упруго, и черным-черно… тронь меня, и не оторвешься, возьми руками слипшиеся волосы, что извиваются и обвивают, оседлай меня, заберись на широкую спину, хочешь? А? Хочешь?

Подпись автора

такие дела.

Нечто чудовищное, распластанное по полу, наконец, собирается в форму. Он слишком пьян и слишком не знает, чего хочет, чтобы сделать быстро. Хочет весь Ад согнуть и швырнуть на колени. Хочет упиваться своим могуществом. Хочет, чтобы его погладили. Тянет уродливую морду, ластится, истекает липкой слизью, пачкая ковры. С глухим стуком тыкается в пол коленями копыт, и копытами, которые как изогнутые лепестки, опирающиеся только острыми краями, и от копыт тянется жесткая шерсть, собирается со слизью в шевелящиеся ищущие щупальца… Он изгибается хребтом, заваливается набок, нависает над женщиной, фальшиво совершенной, неправдоподобно, невозможно красивой – так пялятся поперечные дефисы зрачков из карих колец. С влажным густым звуком грива надвигается на нее, и к ней, и собирается кольцами, и тоже тянется, лезет, ищет. Смыкается на запястьях. Ножки насекомых и скользкие касания, она опирается ладонью в него и ладонь проваливается. Длинное судорожное движение – Оробас, наконец, ставит на полагающиеся места все, что заменяет ему кости и все, что служит ему жилами там, под липкой сочащейся шкурой, и тут же резко вскидывает голову, закинув на себя легкое – невесомое с ним в сравнении тело. Начал вставать, пол уходит вниз, долго и далеко уходит, пока чудовищный жеребец поднимается, пока он поводит плечами, привыкая к добавившейся тяжести, к ощущению обладания, к горячим бедрам на своих боках. Мифическая тварь, приходящая из моря, из океана безрассудных желаний, как келпи он знает обладание особого рода – оседлай его, заберись на него, отдайся ему! Ловя равновесие, Лоунтри попадает на торчащие из спины ости хребта; их недостаточно для проникновения, но они вытягиваются, дразня глупое тело с его глупыми желаниями. Оробас шагнул вбок, с нечеловеческой ухмылкой проводив взглядом Каруджи и шагнул еще, вытягивая морду и единственным словом отпирая все двери на своем пути. Переступая через порог, пригнул уродливую башку, прошел через дверь с костяным цоканьем, словно пока еще пробовал, как ему двигаться, вспоминал, что это под кожей, что горит во всех мышцах, требуя движения. На каждый шаг – кивок. Да, его всадница получит все, чего просит. Получит она Оробаса, да, сойдет с ума, да, будет плохо. Иначе быть и не может, но он прибавляет ход.
Город нависает – титанические сооружения, царство чего-то непропорционального, со странными формами, где слишком массивны колонны и на древние зиккураты похожи высящиеся над кварталами неприглядных коробок доминанты, где все поверхности покрыты рябящими письменами, это заклинания и формулы, это шпаргалки для нерадивых студентов, это воззвания к несуществующим богам. И уродливая тварь, издали формой похожая на коня, уместна и пристойна в этом мраке, преисполненном зеленоватых огней. Оробас прибавляет ход и пускается вскачь. Теперь его движения даже не подобие движений живого существа. Теперь каждый шаг – сотворение небывалого, свитая формула, отпущенные чары, в которых меняется переменная. Теперь его скорость сделалась прогрессией, и каждый шаг удвоен в сравнении с предыдущим. Ветер – ревущая стена. Устья улиц как проносящийся ряд причалов, нор, темных лазов. Оробас разгонялся с неукротимостью машины, но ни одна машина, восстановленная в Аду или из тех, что будут созданы на Земле, не будет лучше. Ни одна машина не находит лазейки в законах физики, чтобы, разбежавшись по Линии Эмши навстречу огромной гранитной стелле, не остановить свой бег, а продолжить его, рванув вверх по отвесной вертикали. В небо. И, когда гранит закончится под копытами, когда нечему станет стенать под остриями, не остановиться, а продолжить свою безумную скачку, хохоча и завывая. В небе. В беззвездном, темно-синем, стерилизованном и подернутым дымкой небе Анаимона, сверху вниз глядя на кубы его зданий, на уродливые купола и шпили. Быстро, и воздух отступился, отпрянул. Быстрее, и небес домена не хватило, Оробас уже над вечной схваткой Флегетона, хрипло взрыкнул, отворачивая от Расколотой Долины, но кто-то поднялся от земли, тоже умелый, погнался и не догнал. Внизу уже Гоморра, город как чаша, полная скверны, разворачивалась, протягивалась, расплескавшись. Этого он хотел. Пожалуй, именно это то, чего он все время и хотел, зачем облек свою сущность в столь диковинную форму. Мчаться вперед, все свое могущество сделав явным и зримым – росчерком пламени по затхлым небесам, и помнить, что без трофея триумф неполон. Хорош, конечно, трофей, сам рвущийся в его руки, но Оробас, как многие молодые, любил все, что дается задаром. Любил так самоотверженно и искренне, что не принял бы ни единого возражения. И кольца жестких вороных волос обвивали запястья, и обвивались дальше, прижимая к горячей спине легкую всадницу: не отпущу, не отдам. Когда-нибудь он об этом пожалеет, глупый Лоунтри, когда-нибудь это ему пойдет горлом, но еще нескоро, потом. В глухом небе, пыльно-синем и сумрачном, не до этого. Неожиданно по глазам ударил перламутровый мерцающий свет – оказывается, они догнали Луну, и Оробас, уворачиваясь, проскакал по ней, думал оттолкнуться и продолжить скачку, но вместо этого остановился, наклонил голову, чтобы частью своих глаз посмотреть наверх.
Гаапа над головой.
Он рассматривал ее, стоя по щиколотки в белесой светящейся пыли и обнимал Лоунтри, который… которая принадлежала и желала принадлежать. Но уже не Гаапе, не проклятому домену кровожадных и свихнувшихся. Уже нет…
В лунной пыли им прохладно и хорошо.

Подпись автора

такие дела.

Оробас не понимает. Видит и чует страх, знает его, пробует на вкус – змеиным языком, нависнув сверху, собой заслонив Гаапу над головой (или внизу, под ними). Не понимал и думал, дело в домене, над которым повисла занятая ими Луна, думал, пройдет, если просто закрыть его, спрятать за спиной. Как игрушку.
Не понимает.
И опустить длинную голову, смотреть. Мысли как клубящееся масло, как пузырьки в колбе кальяна.
Смотреть и поглощать, и попирать пыль остриями копыт – справа и слева, и соблазнительно женское тело между. Пожелать себя другим, и мгновенно отбросить форму, отдаленно повторяющую тень (что за непристойность, что за неумелость разгуливать в подобном виде!), а ему нравилось. Впрочем, и сейчас нравится, коленями в пыли, и ладонью в пыли, и ощутить тепло всем телом, без студенистой шкуры, без чувствительных волосков и ощупывающих лапок, без тянущихся хоботков, пробующих вкус и запах.
Но Оробас не понимает. Пальцами стирает черные слезы в попытке утешить, попытке сказать, что нечего бояться, ведь сам он не боится, но это жалкая попытка. Ему не идет.
– Они меня так никогда не назовут, – наконец, сказал он, и змеиный язык, окунувшись между горячих губ, втянулся обратно, чтобы он мог добавить: – И ты не зови. Не нужно…
И, когда хочется сказать, что именно ему нужно, вместо этого он показывает и, опустив руку между бедер, пальцы окунает в черное, в женскую щель, в сочащееся естество существа под ним. И для него не остается (никогда не было) никаких желаний, кроме его собственных.
Ничто не имеет значения, когда собой прибиваешь любовника к поверхности бутафорской, фальшивой Луны, как лицо престарелого клоуна вымазанной в мерцающей пудре. Любовницу. Прекраснейшую из женщин, которой обернулось бесполое оно с хрупкими плечами подростка. Ему не важно, но ему все время казалось, что он был ею – когда-то давно, и теперь она попыталась вернуться, как смогла, как сумела, капризная и сильная, недоумевающая от своего места или испуганная своим падением.
Но он не собирался давать ей упасть.
Нет, нет, нет, больше никогда. В Аду, зачерпнув кровавого песка из смрадных логовищ, что теперь тянулись рядами далеко над головой, в этом Аду теперь только вверх.
Ему кажется, он только что только начал понимать его. Ее. Лоу. Пока член погружается в ее черноту, и гибкое сильное тело извивается под ним, потом успокаивается, обхватив ногами поясницу. Ему кажется… он обхватывает и прижимает, погрузив ее запястья в пыль, и прижимает собой, и протыкает собой, и еще, и еще. Ему все равно, нравится ей или нет. Он думает только о ней, с ней, про нее, для нее… ему кажется, что это и есть любовь. Кажется, он дурак.
– Хочешь, я их растерзаю? – спрашивает, и от начала к концу голос усиливается, потому что конец фразы говорят уже три пасти, и там, где черное-ее смешалось с его семенем и выплеснулось на пыль, ступает острое копыто, оставляя на влажном след-полумесяц. Он не дожидался ответа, потому что хотел. И мог.
Запрокинувшись, Оробас обрушился на домен со смехом, с рыком и яростью, возможно, несколько наигранной. У него внутри тоже все черное.
Рассекая, чернотой он рисует новый шрам на уродливом лике Гаапы, тянется к запретному Дису и, только когда ворота распахиваются, чтобы выпустить клубящегося гневного дракона и его хмурящегося всадника, демон-конь как свет, отраженный зеркальцем, отворачивает и взметывается наверх (только свет его черный), к Луне, за нее (для этого Луну пришлось провернуть вокруг своей оси), задержавшись только на мгновение (чтобы забрать Лоу), и исчезнуть росчерком. Герцог Астарот столь быстро не летает, ему незачем. Он остается стоять, хмурясь, а Оробас, хохоча, проносится дальше, по кругу, чтобы, роняя пену с шеи, медленно, пешком, заехать в гостиную и, подогнув колени, рухнуть на загаженный ковер, и мгновение спустя, спихнув с себя Лоу, протянуть слабую руку, требуя основательную затяжку.

Подпись автора

такие дела.

Слои дыма всполошились, раздвинутые огромной тушей, и перемешались, когда она пропала, оставив вместо себя пустое место. И все неважно, потому что Каруджи ждал их, но без нетерпения. Без ожидания. Без единой мысли. С внутренней этой пустотой, с молчанием можно и хочется жить, без желаний, которых много, которые всегда, которыми полон он и эта полнота не приносит удовлетворения. Он равнодушно отдал Оробасу мундштук (тот поймал со второй попытки), уронил руку во влажное пятно натекшей слизи. И все равно. Без единого впечатления, просто сырость под пальцами.
Потому так неприятна суета Лоунтри, его голос, ее голос, и весь он нарушает вдребезги покой, истошно-ярко касается, уйди, тварь, и все напрасно, он-она уже здесь, рядом, близко. Каруджи приоткрыл глаза, понял, что до этого момента почти дремал в наркотической одури, видел внутри себя какие-то сны, сменяющиеся волны, плыл с ними вместе – вверх и вниз (его галлюцинации всегда геометрически-скучны), а теперь волны разбило суетливое прикосновение. Он подумал едва ли не позже, чем сделал – придушил предплечьем и, прижав к себе, дал в полной мере прочувствовать, пусть и через слои ткани, все, что составляло его прикосновение. Оно холодное, потому что выпивает и опустошает. Это вибрация обнаженного провода, вот что такое с ошибкой составленное тело. Даже его взгляд осязаем и неприятно ощутим. Находиться так близко значит кожей чувствовать спотыкающуюся на этом месте физику. Так получилось, давно, уже не важно. Ему понравилось. А тому, кого он прижал к себе, к кому между ног он сам, ледяными своими пальцами лезет и грубо ласкает, а на деле – наказывает, это не может понравиться.
– Если ты хочешь узнать мои вкусы, достаточно просто спросить, – негромко произнес он на ухо, пока проходился по всем самым чувствительным местам, оставляя после себя онемение и до боли-хрупкий-холод, пока трахал пальцами: – Ну как? Похоже на нефритовый жезл? Или лучше? Только попробуй сказать, что хуже.
Оробас валялся рядом и, повернув голову, наблюдал. Особый понимающий взгляд «они-это-уже-проходили». Слегка улыбался – Лоу все же удалось разозлить вечно равнодушного Каруджи и тот, кажется, даже радовался своей злости, потому что и не думал отпускать. Или не злился, или это была новая, ранее не испробованная игра? Взгляд сделался острее, ревнивее – как это так? Да, вечному недотроге определенно нравилось держать мышонка полупридушенным и мучить своими прикосновениями. Чуять, как не нравится и заставлять, принуждать, прислушиваться к тому, как тот терпит, потому что ничего не может сделать. Или не хочет. Или что это происходит? Оробас наблюдал, и ему было интересно. Тайна, покрывала которой не сорвет взгляд, видящий вглубь, здесь бесполезен такой взгляд.
– Пошел вон, – наконец, Каруджи отпустил, оттолкнул от себя, и слышен глухой стук локтей и коленей, или дурной головы, что встретилась с полом. Услышал взгляд и ответил своим – таким же тяжелым и странным, осязаемым как прикосновение лапок насекомого. Что, подсмотрел? Увидел? Оробас беспомощно улыбнулся – ничего не понял. Почти ничего… или, быть может… он придвинулся ближе и снизу вверх потянулся, достал до губ и понял, что угадал, когда серый не отстранился. Он сильный. И жестокий. Каждый момент своей послежизни – жестокий и сильный. Как перекаленное стекло, готовое взорваться в пальцах, которое уже почти и вибрирующий шок прикосновения словно предчувствие разрыва.
«Я буду тебя беречь» – обещает про себя, и хочет додумать обещание, хочет сказать, объяснить, как, но века спустя не вспомнит, как кого. Он уже через несколько дней не вспомнит. Потому просто улыбнулся и, отстранившись, устроился на полу, под ладонью Каруджи.
– Набегался?
– Спать хочу.
– Ты можешь захотеть не хотеть.
– А ты можешь захотеть хотеть.
– Что ты несешь?
– Это не шутка. Абсолютно серьезные вещи.
Оробас прикрыл глаза. Ему было хорошо и спокойно – в последний раз.

Подпись автора

такие дела.

Под пыльным небом Анаимона, за задернутыми портьерами мрак почти полный для человеческих глаз, но там не было людей. Кто-то пошевелился, перекатился на спину, в потолок выдыхая душные клубы дыма.
– Я тебе ничего не обещал, – равнодушный шелест голоса, который и не голос вовсе, в нем нет ничего живого: – Иди нахуй, Лоунтри.
В той, другой жизни есть вещи, о которых не принято говорить и которые они – теперь – не любят обсуждать. Это уродство, это нечто противоестественное, что здесь показывается наружу, прорастает насквозь, через тело и душа выворачивается наизнанку всей своей внутренностью. И пальцами можно скользить, считывая и угадывая, что же это было, пока было сокрыто. Каким он был. Диктатор древности или глупый мальчишка со странными стихами, погибший от туберкулеза в двадцать три года? Или он прожил свое, надежно упрятав это, взлелеяв шипы и иглы, чтобы, вернув себе молодость и обретя могущество извращать, обнажил их с усмешкой и бесстыдством? Не знаешь? А ты угадай. И останься при своей догадке. И нахуй иди.
Он лежал на полу, воспаряя рассудком куда-то в бредовые нагромождения сгибающихся линий, что тянутся, и тянутся, и поворачивают, и идут, и куда-то, и рядом, и дальше, и… Мутно все и голову кружит до дурноты, он валяется в луже слизи и с рукой, вымазанной темной кровью, и он уже позабыл о том, что играл, и с кем играл, и во что, и кто победил. Неважно. Тепло выстыло на пальцах и сделалось просто грязью. Он чувствовал сбоку взгляд, видел его, опуская веки, но скептически поджимал губы – ну ты же знаешь, что нет, мы уже пробовали. Я пытался, пока не надоело.
Что-то не то. Не так. Надлом. Ты слышал это, и это демоническое любопытство, оказывается, кому-то может быть интересно просто до одури.
А может быть, у Оробаса просто никогда не было друзей, он всегда всех покупал.
Да? Серьезно?
Каруджи повернул голову, рассмотрел, как глупая крыса прижимается к нему, и все так же, скептически… что, и нас двоих ты тоже купил? Или думаешь, что купил? Или мы думаем, а как на самом деле? Тебе там не холодно и не одиноко, пока этот юродивый к тебе жмется так, будто ты хоть пальцем шевельнешь, чтобы… Что-то настоящее?
Почему бы нет.
Каруджи тихо смеется. Смех его похож на шум сминаемых страниц, проталкиваемых в глотку.
– И ты тоже иди нахуй. Завтра поговорим.
– Есть о чем?
– Знаешь, да.
– Не знаю.
– Не заставляй меня [стерто][стерто][стерто].
– Я не хочу им принадлежать. Хочу как ты. Как он.
– Если ты это сделаешь…
– Да. Сделаю.
Каруджи вскочил, сел, нависнув сверху, и хотел ударить – Оробаса, его крысу, наотмашь, до звона, чтобы… чтобы что?
Он идиот. Оробас идиот. В тот момент он отчетливо, во всех логических превращениях знал, почему
[стерто]
Упрямая, упертая тупая скотина. И в тот момент Каруджи точно знал, что ему не все равно. Наверное, потому что у него тоже никого не было? Но подобное уже оказалось слишком сложным для такого количества курева. Ему хотелось лечь и лежать, и чтобы хорошо и вязко, и долго, и зыбко, и темно в глазах, для которых не существует темноты…
– Он тебя не захочет. Спи.
А Оробас знал, о чем говорил.
Да, пробовал. Но иначе. У них двоих все было совсем иначе, странно и неловко. Немного смешно. В итоге он преуспел не более, чем Лоунтри; возможно, даже меньше: ей, кажется, удалось разозлить «этого садиста», и это тоже немного смешно. Оробасу весело и сонно, и, конечно, он может захотеть не хотеть, но предпочитал выспаться на полу, в обнимку с Лоу как с теплой игрушкой.

Она проснется одна, среди засохшей слизи, в крови. Грязной. Мона отмывала ковер, недовольно косясь, и Каруджи мог бы убрать распластанное посреди комнаты препятствие, но ограничился только тем, что убрал кальян и теперь завтракал, макая кусочки сыра в мед с орехами. Читал «Демонум трансформаторис», том восьмой, заключительный. Качал ногой в вышитом шлепанце – с пола хорошо видно голую щиколотку.
– Иди, вымойся, засранец.
Таким тоном, будто сам безо всякой ванны оказался чистым и демонически безупречным. А косу все же расплел, чтобы лучше высохнуть.
И странный взгляд.
А знаешь ли ты, что…
А что ты вообще знаешь?
Животное.
Но отсутствующий с самого утра Оробас словно укоряюще обернулся через плечо: такой же демон, как и мы. Непохожий на нас, однако схема его разума ничуть не более примитивна, чем у великих, чьи тени, будучи явленными, закрывают целые города.
Каруджи громко захлопнул книгу, привлекая внимание. Постарался не поморщиться гадливо от мысли, умеет ли их питомец читать на вавилонском языке.

Подпись автора

такие дела.