Долгий взгляд мельком.
Отвести глаза сразу, без задержки, чтобы не выдать желание – отослать Мону и самому пройтись пальцами по худым плечам в притворной ласке. Примеряясь. А потом задавить и окунуть под воду, чтобы держать, пока не перестанет биться. Совершить частичное отделение, чтобы не бился слишком сильно. Подарить радость и агонию утопления, а потом достать и заставить посмотреть на себя, на отделенного себя и дать в подробностях рассмотреть процесс умирания тела.
Это интересно, клянусь, это очень интересно… но это животное не умеет смотреть, и нет, ему не будет интересно. Вкус адского базилика – разочарование. И хочется вытрясти, силой распотрошить его рассудок и узнать – почему, почему, тебе, выродку, не интересно? Что в тебе есть такого, что демоническое любопытство и страсть к познанию в тебе спят так крепко, что даже угроза убийством не способна их разбудить? Что у тебя есть? Отвечай…
Но незаданный вопрос выстывал на языке, он молчал и смотрел на нож. Где-то в глубине своих мыслей, тянущихся как спутанная пряжа, хотел просто сожрать и, возможно, просто искал предлог.
Возможно.
Может быть, его просто немыслимо раздражают вещи, которые он понять не в состоянии. Например, узость взглядов этой глупой игрушки. Или упрямство Оробаса, который пропал с самого утра и никто не слышал, как он уходил. Или собственная злоба, отсутствие понимания (нет, нельзя), почему именно нельзя.
Не хочу.
Нет ничего примитивней и проще секса. Брускетту приготовить гораздо сложнее, ну право же… а, возможно, все потому, что у него есть очень важный разговор, начинать который, тыкая членом в извивающееся животное ему совершенно не хочется. Или даже не разговор, а дело, с которым он не справится ни один, ни с Лоу на пару, и вообще никак. Нужно переубедить Оробаса, который с мрачным упорством искал петлю, чтобы засунуть туда свою дурную башку. И это заведомо бесполезно, заведомо безнадежно и лучше заранее подумать, куда, в какую дыру можно съехать, когда этот идиот исчезнет без следа, потому что будет пойман, или обманут, или выпотрошен и низвергнут туда, где самое место выскочкам, рискнувшим потягаться с ревнивыми древними. Это не его, Каруджи, дело. Все бесполезно. И все неважно.
– Не существует никакого тела, – он выдохнул, прервав, наконец, долгую отрешенную паузу. – Не существует настоящего или ненастоящего. Ты зришь материю и желаешь прикасаться к ней, чтобы сделать это, твой разум обретает телесность и все, связанное с ней. И это все фальшиво, от первого до последнего такта. Ты просто привыкаешь быть неким определенным, привыкаешь к телу, его физике и физиологии. Вершина, доступная только для демона – воспроизведение идеально цельного человеческого тела. Вершина с противоположной стороны – позволить своему разуму отбросить тень на материю и воплотить самую естественную из своих форм… впрочем, неважно. Ты все равно не научишься.
Он подошел ближе и сел напротив, недоуменно покосился на стук – это рукоять задела край стола, обманчиво теплая наощупь. Неправда, он не согревает предметы своим прикосновением. Как металл. Холодное, гладкое касание.
– Ты ничему не успеешь научиться, потому что скоро отправишься туда, откуда он тебя взял, – не поднимая взгляда, проговорил Каруджи; ему было на редкость безразлично, какой эффект производят эти слова: – Каждому явлению и предмету, каждому существу – свое место.
Лезвие с ровной гладкой спинкой развернулось выпуклым острым брюшком. Он медленно провел пальцем. Первые несколько мгновений – ничего, пока металл не достал до кости фаланги, не чиркнул по краю ногтя, с обратной стороны. Что-то почувствовал.
– Меня тоже ждет возвращение в какую-нибудь грязную дыру на задворках Анаимоны, – Каруджи продолжил почти задумчиво, потер рассеченный палец, соединяя края надреза и стер оставшуюся снаружи темную кровь, снова увлеченно повел пальцем по лезвию: –  Но и то, и другое лучше, чем оказаться на месте этого идиота. Его уничтожат. Если он покажет им то, что показал нам, они его уничтожат. А он покажет. Потому что тупая упрямая тварь, которая никогда не слушает советов.
И все бесполезно. Просто потому, что Оробас не слушает советов, а это глупое животное не слушает его в принципе. И вряд ли вообще понимает, о чем с ним говорят.
– С каких пор мне не должно быть все равно?
И ладонь ласкает металл, пока он вдавливается, пока он рассекает, нет, он идет, идет под кожей, под плотной серой шкурой, пока ласкает и жжет, спускаясь до запястья. И на это выучившееся тело по-настоящему отзывается, пока немного, едва-едва, но уже подлинным теплом.
– Каждый получит то, чего заслуживает, и все. Почему мне не должно быть все равно…
И он хотел сказать еще, хотел рассказать, что всегда, всю свою жизнь был один, жил один и привык к этому настолько, что внимание Оробаса казалось досадным и неудобным, неуместным и странным. И что их странная связь возникла исключительно из-за того, что у Оробаса были деньги и не было друзей. У тупого упрямого коня, который теперь сделает так, что у него не будет вообще никого и ничего. А потому все неважно. Каруджи думал о том, что всего лишь вернется к своему естественному состоянию, и ничего ему не будет нужно. И никто не будет нужен.

Подпись автора

такие дела.

Ленивый разговор, спор ни о чем и в пустоту – он заканчивается стремительно, не успело заостренное бежевое копыто стукнуть о каменный порог. Резкий, странный звук – откуда-то будето из иного мира, иного времени, иной жизни, где на лошадях, оказывается, только ездят… а здесь пойди, прокатись.
Дверь распахнулась – не ладонью, а длинной мордой, и потому с размаху ударилась, Оробасу нечем ее придержать, и незачем. Пусть хоть весь Анаимон с презрением смотрит на то, как он в своем зверином обличьи гарцует по коридорам и улицам, а ему удобно и все тут.
Со стуком нож упал на стол, и уже никого не было, серый исчез, а Оробас наступил копытом по полу еще шаг и уже тише, потому что сменял облик – руки ему все же понадобились.
– Ах ты сука!
Это он поймал за ухо Лоунтри, перемазанного прахом несчастной бесовки, вздернул на ноги, ткнул наглой рожей в кучку пепла: знает, в Гаапе с этой тощей немощью управлялись и покруче, но не представляет, что еще с ним сделать.
– Не сметь трогать Мону! Не сметь, выродок! Она за тобой, скотина, убирает, и вот твоя благодарность?
Оробас еще оттаскал Лоу за ухо – уже не ради пользы, а для собственного успокоения, мрачно посмотрел на пепел на полу: сознаваться в том, что он знает, где в этом доме стоит совок и веник, не хотелось.
– Я понимаю, что ты сильнее нее и много чего можешь, – выпустив ухо, Оробас раздраженно подобрал халат, принялся одеваться, раздраженно размахивая руками: –Долго сам получал, а теперь охота на других выместить, да? Хочется сотворить херню, да? Хватит, блять, тащить за собой Гаапу, думать начинай, что делаешь и зачем.
Он неловко оборвал жест. С возрастом он все больше отходил от этой привычки, неизменно выдававшей в нем римлянина, но иногда прорывалось. И было в этом что-то постыдное, что-то, чего он не хотел показывать и видеть. И еще тон… разумеется, Оробас копировал интонации серого, когда тот пытался что-то донести, при этом выглядел так, словно вокруг одни идиоты.
– Мы тебя можем на обед сожрать, но не жрем же, правильно? Вот и ты не трогай, тем более, нашу Монку, – примиряюще бросил он, окончательно раздражаясь тем, как выглядели эти нравоучения, нашел на столе брускетты, захрустел: – Где этот? Чего он там хотел?

Подпись автора

такие дела.

Оробас от возмущения проглотил сентенцию о том, как можно ругать принадлежащее ему. Как-как, а вот так. И ругать, и воспитывать, если папа с мамой не воспитали, или его угрюмая светлость… кстати, о светлости.
– А то я тебя не защищаю, – жуя, буркнул Оробас, уселся на место, откуда пропал Каруджи и, аккуратно разминулся рукавом халата с пятнами крови на столе: – Вчера ночью я тебя унес от Астарота, ты этого не заметил? Нет?
Он сделал маленькую туманно мерцающую луну над ладонью, покрутил со всех сторон, а потом схватил и запустил в Лоу, который, изображая крайнее смирение, развозил по полу грязь. Луна пролетела через комнату и, тихо хлопнув, рассыпалась облаком светящейся пудры.
– Не указывай мне, что делать. Древний черный ангел седлает дракона, и поднимается из проклятого города, из своего логова, настолько смутил его прозвучавший прошлой ночью вызов. Старый дурак решил, что кто-то из его собратьев бросил ему вызов… но это была просто шутка. Никто мне ничего не сделает, а вот я – да. Я – могу.
Он перешагнул всю комнату за один миг, чтобы подобрать с пола своего питомца, своего дрянного гадкого Лоу, который повторяет за Каруджи его гадкие вещи, чтобы закружить как игрушку, под грохот ожившего клавесина. И руки стиснуть на спине, на живом, на горячем и движущемся теле, в жесте единственно значащем – мое. Мой! Потому что так хочу. Потому что таковым назвал.
– Я никогда не узнаю, на что способен я и на что способны они, если не буду рисковать, – Оробас улыбался, глядя в осыпанное светящейся пылью лицо, ресницы и волосы, побелевшие еще сильнее. – Но они должны узнать, что я могу сделать это с кем-то из них. С любым из них. Тогда будет по-настоящему забавно, а?
Жадная улыбка, так не ложащаяся, не подходящая для его лица. Для личины сущности. Жадность запугивать и пробовать, рисковать, побеждать, и не отрицать возможности… да, есть возможность сходить и посмотреть, что хуже смерти, но есть вещи не хуже, а страшнее. Где мистические допущения, и знаки форм, и формулы знаков, чтобы указать на неназываемые понятия, чтобы отметить когтем абстракции, и тем подчинить материю и то, что за ней. Перевернуть страницу. И снова, и еще – вперед, и до самого конца искать предел знания, потому что не знать – страшнее. Потому что разум, раскрывшийся до предела, нужно чем-то наполнять, и чем дальше вглубь, тем больше амбиций, желаний, воли. Тем больше хочется существовать и длиться, телом и тенью быть.
– Недавно я увидел себя в зеркале, – тихо сказал он, – Я – это чуть больше полутора миллиардов знаков на вавилонском языке. Что они могут мне сделать? Оттаскать за ухо?
И он рассмеялся, чтобы спустя минуту отпустить. Вернувшись за стол, Оробас грохнул ветхий рассыпающийся том, с первой по последнюю страницу изрисованный тоненькими схемами, вспомнил о чем-то, убрал нож в дальний ящик и принялся созерцать.
Что они ему сделают.

Подпись автора

такие дела.

Вечер.
Пустой изнутри. Страшно двинуться, потому что кажется, от малейшего шевеления он обвалится внутрь. Он стоит посреди гостиной в глубоком созерцании и не видит никого и ничего.
Череды знаков, распавшихся в полную бессмысленность.
Порядок бене: каскад спирально разворачивается ненужными подробностями. Точка на плоскости, параметры точки… не всматриваясь, идет дальше, точка разворачивается. Там, внутри, пять тысяч восемьсот девять линий. Проваливается дальше, линии внутрь.
Порядок асис: переменная времени движется вдоль линий. Внутрь.
Порядок зеф: Переменная времени теряет свой смысл. Здесь. Биологические параметры ненастоящей шкуры, мяса, жира, связок под этим, кости, в костях, костями… нет.
Порядок айль: чтение миллиардов извитых дендровидных соединений, обмен, обмениваются, они ищут и соединяются по-новому, параметр времени в отрицательные значения, он обыскивает себя, пытаясь найти то, что найти уже нельзя. Стискивает плечи, обнимая себя в попытке самоуспокоения и дрожит от иллюзорных псевдовоспоминаний, порожденных фантазиями. Какие-то камни, ступенями уходящие вверх, там изогнутая дикая сосна прогнулась вверх; ряд кипарисов и что-то из мрамора, темные тени поперек, запах хвои; смутное лицо и голос… его собственный.
Ночь.
Забившись в угол между диваном и пыльными складками портьер, Оробас глухо стонет, у него не выходит, он хочет остановиться и не может прекратить пытаться выяснить, кто он еще, кроме того, что Оробас. Там пусто. Внутри совсем пусто. Память не читается, но там нет запрета, там вообще ничего нет. Он хочет остановиться и не может.
Утро.
Полное сверхъестественного ужаса.
День.
Он перебрался за стол на кухню и пытается напиться. Если перестать перестраиваться, это может получиться. Портвейн называется «Эйшен Симони». Очень невкусно. Мона принесла ведро и гладит по спине.
Вечер.
Просто плохо. Везде плохо. Ему видно ноги Каруджи и полу его мантии, вышитый шлепанец. Он что-то читает, но через стол не видно.
Ночь.
Что-то еще.
Сколько-нибудь.
Порядок сот: при сдвиге назад открывается что-то безобразно черное.
Свет. Утро или день. Когда он пытается двинуться, он слышит, как что-то скребет по полу. Зрения нет. Слух – через копыта, кости, лапки и чувствительные мембраны, выступающие из шкуры. Он пытается сформироваться, но бросает это занятие. Челюстью об пол слышит:
– Вообще-то у нас кончаются деньги.
Потом больно. Не надо. Перестань, не надо.
Он дотягивается, чтобы прочесть его имя. Смешное имя. Ты знаешь, что у тебя смешное имя, Каруджи? Оно похоже на бусины. Их можно забрать и не вернуть.
Кто-то ругается.
Он дернулся и застыл, распадаясь вниз. Да, так лучше.
Что-то.
Смердящая куча бесформенной плоти на половину гостиной. Сбоку Мона подперла край тряпками и подогнула ковер – чтобы слизь не расползалась дальше. Она не знала, что с ним можно сделать, потому просто сидела на табурете, курила и рассматривала. Наконец, опознала среди копошащегося выступающую трижды расчлененную костяную дугу и подошла ближе, аккуратно наступая среди слабо шевелящихся волос, тяжей, насекомых придатков. Запустила длинные пальцы выше того, что должно было быть челюстью, потянула на себя. У демона должна быть голова. Всегда нужна голова, с нее начинается сборка. С костяным стуком нечто утвердилось на челюсти, безвольно отделилось и осталось в руках сползающей массой. Мона измазанными в темной жиже пальцами вынула из зубов трубку и дунула дымом.
Запаха дыма оказалось достаточно. Душная паленая вонь мерзко сладких цветов. Обоняние, вкус, зрение, голова, хвост, рыбье, потом наложение, удвоение, жабры становятся ребрами, лапы, потом копыта, он опирается локтями, коленями, выгибает шею и с усилием отрывает голову от пола. Мона попятилась, чтобы он не задел ее, смотрит в созвездия темных глаз, разбросанных по длинной морде.
– Какой сейчас день?
– Вторник.
– Ты знаешь, как меня звали?
Она качает головой.
Оробас завалился набок и просто смотрел на складки ткани, отсыревшие снизу.
День.
Ночь.
День.
Каруджи грохнул дверью, швырнул на стол что-то слабо звякнувшее.
Его взгляд давит, он острый, как…
Он хочет что-то сказать и молчит.
Оробас слышит раздражение, оно похоже на постукивание маленьких стеклянных шариков. Ему все равно.
– Пить будешь?
– Давай.
Его не берет алкоголь. Серый демон с черными глазами, взгляд которых давит как наставленный в грудь палец, он слишком сильно держит себя, чтобы позволить разуму затупиться. Он на уровне порядка зеф собран так жестко, что не… Он что-то хочет сказать.
Оробас рассматривает свою руку, сжимающую стакан и ждет. Напрасно.
– Тебе плохо?
– Мне страшно.
Сказал и не узнал ни голос, ни слова. Не знает, почему страшно.
– Где Лоу?
– Не лезь к нему.
– Я все… я уже все, нормально.
– Да? Тогда расскажи, как это?
– Я не знаю.
Оробас пьяно плачет, обнаружив себя где-то на полу. Просит оставить в покое, просит отстать, пойти нахрен, пока Каруджи не доволок его до кровати.
– Спи, сука.
– Найди Лоу.
– Уже нашел.
Фыркнув, Каруджи убрался из спальни. Хочется узнать, почему нашел, и где, и зачем, но Оробас просто смотрел на закрывшуюся дверь и ничего не мог.

Подпись автора

такие дела.

Он не строил прогнозы и не пытался вмешиваться, только наблюдал и не мог определиться, как наблюдал. Мог перебрать знакомые слова и отвергнуть каждое из предположений: без сочувствия, без нетерпения, без любопытства, без злорадства, хотя он говорил, он предупреждал. Но и без равнодушия. Возможно, с интересом. Когда ты – не ветшающий остов из мяса и костей, когда ты – разум и воля, тень, память и знания, дарующие могущество, что будет, если из тебя выдернуть часть основы? Демон, не помнящий свое земное имя – это как? И сколько ему потребуется, чтобы собрать себя заново? И каким он станет тогда?
Каруджи наблюдал и неохотно признавая за собой некоторый интерес, потратил вечер на описание, отодвинув положенные занятия. Терпеть не мог занудные путешествия внутрь и вглубь, потому что там его терпеливо поджидали десятая дверь, от которой у него не было ключей. И ни у кого не было, требовалось озарение и разгадка; у него сводило скулы отвращением на слове «интуиция». И проклятая книга с пустыми страницами остается валяться посреди вымытой и прибранной гостиной. Какие-то телесные жидкости из спальни наверху сочатся по стене и начинают капать с потолка, разнося сладковатый и отчетливый запах органического гниения. Иногда оттуда слышна возня, копытами, чем-то шершавым и скребущим по плиткам пола, тяжелое перекатывание, иногда крики. Крики птиц, вопли зверей, исступленный лошадиный визг. Предметы наблюдения, не более того.
А вот у третьего беспокойного обитателя их дома все было: и любопытство, и нетерпение, и, кажется, даже сочувствие, вытекающее в навязчивое желание подобраться поближе к распадающимся и без конца во что-то перерождающимся останкам. Абсолютно бестолковая суета, которая больше раздражала, чем помогала.
В конце концов, Каруджи выволок его оттуда и запер.
На девятом шаге внутрь: две взаимопроникающих структуры, тем не менее, отчетливые. Протянув руку, он назначил каждой из них свой условный символ (острым торопливым почерком написанная картинка, схожая с рисунком сигиля) и без труда отделил, отступая вверх.
На восьмом шаге внутрь: вычленил имя и принудил к нему, отступая вверх.
На седьмом шаге внутрь: прочитал форму, и воплотил, отступая вверх.
На шестом шаге: запер. Нет смысла возиться и запирать ниже. Все равно не пройдет.
Взяв Лоу за запястье, он поволок его за собой вниз по лестнице как мешок, стонущего от встреч ребрами со ступеньками, абсолютно невменяемого от отравы, которую продуцировали материальные структуры их приятеля Оробаса.
Да нахрен ему это нужно.
Швырнув тело под стол, Каруджи скинул шлепанец и придавил его босой ступней, когтями отметив, что не отпустит и клетку не снимет, чтобы поганец не растекся по полу, как он это замечательно умел до некоторого момента. Подтечет под запрет, воплощаемый не ниже шестого, что ж, это похвала наставнику. Но вряд ли.
Макая в соус заранее подготовленные полоски сырой печени, серый запивал вином и увлеченно возился со своими планами лекций. В какой-то момент он даже готов был признать, что ему нравится и необходимость платить совершенно дикую плату за дом и жалованье Моне здесь совершенно не при чем. Откуда они только брали раньше такую прорву денег…
Он проснулся в серую сумрачную рань, когда под ногой что-то шевельнулось, охнуло, спровоцировав новый неожиданный укол когтями. Погасший светильник – парящая у потолка стеклянная сфера, от движения снова вспыхнула, залив столовую неярким рыжим светом, медленно поплыла поближе, чтобы во всех подробностях осветить задумчивое и отстраненное выражение на лице демона.
Не утруждает себя обликом, поэтому не вполне человек. И жесткая серая кожа скрадывает мимические тонкости, по которым, как по карте, находятся знакомые ориентиры: вот это жажда, вот это решимость, а там блуждают странные и не конца осознанные мысли… Но это карта незнакомой местности, это доскональный план безжизненной пустыни. И всегда одинаковое выражение, взгляд глаз, по которым не понять даже, куда они направлены. Возможно, дело не только в облике, в схеме и тени, возможно, там есть какие-то еще определения, слова, тайны и секреты. Он не только не хочет, чтобы его прочитали, он боится быть прочитанным. Потому в такие моменты, чтобы обозначить намерение, требуется большее.
Протянув руку, Каруджи мягко погладил по белесым волосам, принужденно и чуть пренебрежительно – я видел, как это делается, ерунда, ничего сложного. Вне всяких сомнений, он едва ли восстановит для своего понимания смысл телесной ласки, на самом деле он хочет запустить пальцы в белое, в эти волосы, в этот мех и сжать, доставая короткими острыми когтями, всегда любовно отполированными до блеска. Ему постоянно кажется, что боль точнее, явленная жестокость и жесткость яснее и желаннее, но остатками своей человечности Каруджи сдерживается. Знает, что для них это не так. Гладит. Ведет ладонью, когтем отслеживая изогнутую линию позвоночника: посмотри на меня.
– Помнишь, ты хотел узнать, как мне нравится? – не совсем вопрос, точно не предложение. Что-то вроде предупреждения или информирования: я нашел отличное занятие нам обоим. Пока наш приятель там затих в луже из себя самого, пока наше присутствие для него не обязательно и даже обременительно, а все дела до завтра разрешены, мы точно найдем, как развлечься. Ведь так?
Каруджи наклонился ниже и оскалился. Он собирался научить Лоу новым и прекрасным вещам, пусть и не особо связанным с демоническими дисциплинами. Не сразу стало понятно, что серый улыбался.

Подпись автора

такие дела.

Шепот, невнятный от крови.
Он смотрит сверху. Что за идиотство.
– А чем мы с ним, по-твоему, заняты?

…Предварительный курс, и они как один, все похожи на детей в хоре. Напуганных и торжественных, наряженных, как один, в самые красивые одежки, в Аду нет ничего красивей гладкого и юного, лишенного изъянов человеческого тела. Ему не нравится вспоминать, но от этих воспоминаний никуда не деться. Ему нравился только тон, пренебрежение, но не к ним, легкость, с которой наставник отбрасывал предрассудок за предрассудком… кто же это был? Так устроено все демоническое, легко забыть то, что было вокруг, потому что сам изменился до неузнаваемости и те оценки и свойства, слова и суждения, что привлекали и выделялись тогда, ничего не значат сейчас. Помнишь только себя – неизменным, и точно знаешь, что это неправда.
…– Не существует никаких тайных знаний.
…– В Анаимоне нет никакой библиотеки сокрытых чар, дающих власть над материей, душами и мирозданием.
…– Мы не знаем, как сделать из вас могущественных демонов, потому что мы все люди и ими останемся.
Тогда все оказалось гораздо хуже. Преобразование по иному принципу. Это были знания, которые нужно не запоминать, а принимать в себя, делать себя инструментом, потом переделывать, возвращаться назад и так до безумия, пока не поддастся что-то. Пока не начнешь видеть насквозь воздух и землю, проклятое тело свое, которое раньше строил по памяти и интуиции, а теперь по уровням, и что-то внутри откуда-то знает, зачем это нужно. Открывать, что внутри твоего «я» есть другие части. И что у символа глаза есть десятки значений, которые можно вывернуть наизнанку, наружу и внутрь.
А в конечном итоге он сам понятия не имеет, что такое быть демоном.
На кой черт это Лоу понадобилось, он что, не читал вводный курс?
Надо занять его бездельно проводимые дни внимательным чтением.
Завтра. Или потом.
– Не торгуйся со мной, – мрачно бросил, отвлекаясь от своих мыслей, в которых, возможно, начал рождаться изуверский учебный план. – Ты мне ничего не сможешь дать взамен. Можешь попробовать стать усердным учеником вместо благодарности.
Каруджи деловито и как-то слишком торопливо собирал свои блокноты, перья, чернила, таблицы. Сгребал в кучу, как будто наводил порядок, и все же он знал толк в наведении порядка, обычно. Не то, что сейчас. Если бы крысеныш знал его чуть дольше и наблюдал внимательней, он бы понял, что демон, которого не нужно учить быть демоном, как будто борется с какими-то эмоциями. Он стыдится, или чего-то хочет, или пытается что-то не выдать, или все это вместе. И вместе с тем он точно знает, что темно-синие проекции глаз их общего приятеля не заглянут в самую душу в наиболее неподходящий момент. Их общий приятель очень сильно занят и сейчас самое время начать портить его крысоподобную собственность.
А самого Лоу Каруджи стеснялся не более чем стен в своей спальне; по прошествии лет многие существа видятся как предметы, бессловесные детали.
Что-то, возможно, было еще между пренебрежительным «пошли» и прикрытой дверью. Обычной, неприглядной дверью непарадной запасной спальни их небольшого, но дьявольски дорогого дома. Орех под слоем лака янтарно-теплый, а пальцы на нем даже на вид холодные. Как камень или лапа чучела чьего-то не очень удачного тела, которое зачем-то сохранили и выставили под стеклом.
Фокус внимания соскальзывает. Постоянно соскальзывает с него. Как-то они ввязались в уличную драку, Оробас просто стоял и оскорблял, наглый и громкий, а Каруджи ударил. Его будто не видно. И сейчас не видно. Будто кто-то другой развязывает пояс и стягивает с плеч темно-желтый вышитый халат, широкие рукава сползают, и под ними, там что-то под тканью, под нижней рубашкой, контрастно-зеленой, как любят носить в Анаимоне, и под чем-то еще… должна быть шкура, серая шкура, но ее опять нет. Опять ткань.
Кое-кому совершенно не обязательно рассматривать, что там, у Каруджи под одеждой. Бинты, которые он медленно развязывает и отматывает с рук, его же почерком изрисованы мелкими значками запрета, а запрет нужен. Люди любят разглядывать уродство. Безногих и безносых, карликов, полузверей, лишенных конечностей и глаз, изуродованные формы, деформированные черепа. Он весь располосован, на серой шкуре сплошь темные пятна и мокнущие раны, подживающие рубцы, старые шрамы. Везде, где можно дотянуться до себя когтями, или ножом, или вилкой, или иглой, или гвоздем, или острым писчим пером, или чем угодно еще. Это уродство. Для демона – еще и знак глубокого безумия.
Он сматывал свои бинты, самые грязные выбросил в таз возле кровати, рассмотрел руки и что-то вытащил из ряда глубоких дыр в предплечье, бросил следом за бинтами и слышно стало, как звякнул металл. Медленно потянулся, всем тощим и жилистым телом, в котором что-то стало изменяться. Медленные преобразования, движение воли. Белесые шрамы, линии и зигзаги, точки и запятые, прорисованные прямо на нем, стали рассасываться в серой шкуре, по ней протекла полупрозрачная сукровица, выступило немного крови, показалось свежее новое мясо, и шкура смыкалась как смыкаются в разочаровании поджатые губы.
Каруджи будто запнулся, погрузившись в себя и забыв, зачем он позвал с собой крысеныша, будто чужое присутствие сделалось неважным в сравнении с молчанием, тишиной в собственном теле. Нужно что-то с ним сделать. Нужно снова с ним что-то сделать, и желание, и это желание…
– Иди сюда.
Сюда – это на кровать, на постель, на которой одна только простынь на досках. В очередной раз белая, но уже чуть дальше даже глаза того, кто-еще-не-умеет-быть-демоном, увидит, сколько там (было) пятен. И нужно еще.
Так непривычно? Это странно – видеть жажду и жадность на вечно безразличном лице существа, вечно наполовину глядящего внутрь себя?
– Если хочешь попробовать мой член, сначала придется постараться.
Голос, хрипловатый от нетерпения. В этом есть что-то непередаваемо мерзкое.
Дотянувшись до столика, он бросил на простынь ворох длинных, с ладонь, игл с широкими лепестками на краях и снова прикоснулся, снова погладил по руке, будто этот жест может заменить невнятную, но очень настойчивую просьбу.

Подпись автора

такие дела.

Опираясь ладонью, Каруджи нависал сверху, изменившись, необратимо и странно. Раньше он был виден ровно с одной стороны – ленивым и сильным, кому невозможно было сопротивляться, кто собой самим досуха пил прикосновение любого рода, будь то взгляд или случайное касание через ткань. Был словно предмет, одухотворенный чьим-то не вполне естественным капризом.
Теперь стал живым.
У него кровь и слышно дыхание. Теперь он вздрагивает и задыхается, утыкаясь головой в собственную руку. Длинные латунные иглы, горсть их – на месте, пронзили, теперь режут при каждом движении плоскими краями, там, где странные внутренности демона прикрыты мышцами и кожей. От каждого своего вздоха он задыхается почти до стона. Но ему странным образом хорошо.
Склонившись ниже, он задевал латунными кончиками Лоу под собой, ласкался об него до крика. Оказывается, Каруджи умеет кричать от боли, и его крик странный, и близко не такой, какие слышны над городом клеток Гаапы, не те, когда воплем умоляют прекратить страдание. Он кричал, умоляя не прекращать и, когда не осталось сил, скользнул губами по горлу, удержался и вонзил зубы не в шею, а дальше, в плечо. Держал, и держал за горло сухой холодной ладонью, пальцами, гладил, словно успокаивая, убеждая – все хорошо. И отпустил, протянув нитку слюны, розовой от крови, сел, прижав своим весом бедра Лоу и как будто немного пришел в себя, вытер рот, но не смог стереть улыбку, довольную и жадную. Выпрямился и все равно принужденно, словно балансируя на неведомой грани. Инстинкты и реакции тела требовали бороться за себя, сражаться, избегать боли, но его собственные желания были сильнее, странные и противоестественные желания – чтобы его заставили, чтобы проткнули еще, чтобы изрезали,  чтобы глупое тело извивалось в агонии, и дало, наконец, то, чего он хотел.
Словно извиняясь за неучтивость, Каруджи выпустил крысеныша из-под себя, виновато коснулся кровоточащих следов своих зубов и потрепал по щеке – все же сам виноват, что позволил кусаться.
– Извини, я случайно.
Не останавливая движение, запустил пальцы в волосы и притянул к себе, ближе, касаясь дыханием, губами, языком, пробовал так же, как пробовал приготовленную пищу.
– Блядь, я ж тебя трахнуть пообещал, да?
Пробормотал над ухом, ласкаясь всем собой, щекой и челюстью, прижимаясь торчащими под ребрами скругленными кончиками игл. Не мог остановиться. И, лаская себя, провел по ним ладонью, опустил ее на член – небрежно, словно вспомнил, что у его тела, оказывается, есть мужской орган.
– Сейчас… Лоу, когда тебя жрали, ты помнишь то ощущение? Помнишь, как плоть сопротивляется, и сходит с ума, пытаясь заглушить боль и ужас смерти? Смерти нет, а безумие есть, и я знаю его. Знаю так хорошо, что не хочу ничего другого… Не бойся, это всего лишь причуды наших тел. Не бойся, я ничего тебе не сделаю, ты не понимаешь эту драгоценную боль…
Объясняя, он все равно уже не мог остановиться. Не человек и не демон, но нечто падшее куда-то вниз классификаций и иерархий, добровольно отдавшее себя своим порочным желаниям, странным желаниям, отвратительным желаниям. И даже секс, желать которого было бы куда более нормальным, он хотел сделать еще одним своим инструментом. И не в первый раз, потому что, не отрываясь от Лоу, лаская его губами, Каруджи пожелал себе нож и резал наощупь – его движение можно было понять только по сладострасной дрожи, которая заставила его застыть, почти обмякнуть. Он тихо выдохнул, располосовывая чувствительную головку ножом. Потоки крови, темной как вишня, начались было и остановились – не в первый раз, хватило только залить руки и закапать простынь.
– Иди сюда.
Без команды, без просьбы и вообще без слов, он повернул к себе спиной и нагнул. Его руки на ребрах, на пояснице, на бедрах. Прикосновение искромсанной плоти. Кровь холодная. Холодная и липкая, и прикосновение такое же, и снаружи, и внутри, резкие толчки, будто что-то неживое и живое одновременно. Как поршень механизма.
– Как он тебя трахает? Хочешь как он?
Убрав белые волосы с плеча, Каруджи снова укусил. Стиснул клыки на плече, где кости под кожей, до скрипа, не собираясь выпускать, потому что ему тоже было мучительно, до дрожи хорошо.

Подпись автора

такие дела.

– Хочешь как я? – холодный голос над прокушенным плечом, где измочаленное рывками клыков мясо обнажало кость и сочилось кровавой жижей. Он, этот голос, равнодушен, в нем даже высокомерия нет, нет удивления – как это так, крысеныш хочет как… Голос переламывается в глухой стон, давящийся сам собой, и кто-то утыкается лбом, слабеет, обмякает, потом будит себя, упирается ладонью в лопатку, и это под непрекращающиеся резкие фрикции, которые уже и близко не совокупление, так, некая механистическая обязанность перед любовником.
– Хочешь как я – прекрати терпеть! – прорычал Каруджи, и так же резко вышел, перевернул лицом к себе и в лицо же посмотрел – с яростью зверя, или с высокомерной насмешкой, или с жадностью каждого, кто видит перед собой нечто белое, чтобы раскрасить это.
– Прекрати терпеть, глупец, прекрати это и назови, чего ты хочешь…
Медленно опускаясь ниже и ниже, оставив кровавые следы на коленях, на бедрах, на животе, губами и языком прикоснувшись к ребрам, и к бледному соску, и к ключице, и губы замерли напротив уха:
– Или, лучше нет… не говори ничего, а сделай то, что ты хочешь. Заставь меня подчиниться, или я тебя загрызу прямо здесь… и ты снова не выучишь урок – как быть демоном.
Абсолютно черные глаза Каруджи рядом с лицом широко распахнуты, но опять безо всякого выражения, даже без взгляда, взгляд его можно ощутить дрожью и ощущением, но не увидеть, не встретить, как иные встречаются взглядами ради мимолетного противоборства. Он хочет рассказать, объяснить, поделиться тем, что для него естественно и обычно, но не знает как. Не имеет представления, так Оробас несколько дней назад был совершенно бессилен объяснить ему самому, как увидеть на неподатливой странице упрятанное в нее изображение. Только желания больше, и жажды. Оробасу было немного любопытно, а здесь и сейчас желания сплетаются в клубок как змеи, и до крови: сделай, заставь, сожри!
– Хотел прикоснуться – прикоснись. Сожри меня, или я сам тебя сожру, – с угрозой выдохнул серый демон прямо в ухо, провел сухим языком по шее. – Хотя бы попытайся, или я не буду считать это за то, что ты хотя бы немного постарался.

Подпись автора

такие дела.