…День начинается на закате. Требуется привести себя в порядок, чего Атли достиг переодеванием, а Софье и того не нужно – со вчерашнего дня одетая. Вышли в душные сумерки; на Русских Ступеньках, изогнутых улицах, тянущихся по уступам вдоль горы, вавилонский постылый язык звучит особенно. Никакой адской гнилью не забьешь, и вывеска на углу Лишки и Арбата выглядит странно. Прищуришься не раз, пока прочтешь, но прочтешь – памятью своей, в кости въевшейся – Sibirsk. То, что здесь называют «Сибирским»: а в Сибирском похороны дают! Опять похороны, что ты с ними сделаешь, любят в Аду поминки.
Соня с Атли (тут уж как ни цепляйся за свое человечье имя, а, раз демон, все равно будешь Атли), ввалились в дверь, отмахнув швейцару. Обойдется без чаевых, вон, форма несвежая, на рукаве жирное пятно. В зале людно и интересно, но для них столик найдется непременно, а пока он находится, Соня тащит вглубь, туда, где на низенькой сцене на козлах установлен красивый лаковый гроб, кругом цветы и вазы. В гробу положили девицу, платье у нее венчальное, белое, но траурное, сама накрашена бледной пудрой, старается, лежит смирно. У изголовья – красивый венок, обмотанный черной лентой, белые буквы на ленте извещают присутствующих, что преставилась Настя Стешевская, любимая танцовщица.
– Куда ж мы без тебя, Настенька! – театрально взвыла Софья, бросилась на гроб – обнимать покойницу за безвольную руку.
Атли обмахивался по случаю извлеченным из кармана платком, страдальчески составил стоймя палевые лисьи брови – такая утрата, такая потеря! Присутствующие рады им обоим, и представлению тоже рады. Кто-то угостил коньяком…
– Валентин Петрович! – Атли безошибочно опознал угостившего, выплеснул весь бокал в пасть и не поморщился, развел руки для объятий. Сонечка уже закончила страдать и спрыгнула со сцены, так же моментально прикончила свою порцию и, переложив пустой бокал в другую руку, протянула правую для галантного поцелуя. Валентин Петрович, известный коммерсант, горячо приветствовал обоих. Не потому, что что-то хотел, как принято у демонов, а просто от души.
Обедали с размахом: горячего три блюда, фирменный салат-оливье, черепаховый суп. Жалко, икры нету. Не бывает в Аду икры. Валентин посадил за стол двоих арабов, и битый час рассказывал им какие-то свои тонкости торговли сукном и шерстью, Атли поддакивал и шутил, Соня жевала говяжью щечки и громко смеялась над шутками, подливая гостям сладкого вавилонского вина: на Русских Ступеньках Аллах не видит. Вне всяких сомнений, их показывали потенциальным заказчикам: Атли объяснил двумя пальцами на ножке бокала, что понятия не имеет, чего там понадобилось Валентину, что за суета у него. Соня только плечиками пожала – понадобилось, значит, понадобилось. С них не убудет.
От Сибирского пошли к Войничу. Потребовали водки и отыскать Кшиштофа. Водка нашлась, грибочки маринованные нашлись на закусь, да еще с какими-то котлетками в красном соусе, а рыжий нет.
От Войнича ушли к мамаше Кужар, потребовали еще водки. Узнали, что Кшиштоф был, но утром. И водка у нее паршивая.
– Подождем.
Атли покачался на стуле. Стул опасно поскрипел.
– А если он спит где-то под забором?
Пьяно фыркнув, Соня откупорила графин, разлила по стопкам – будешь? Нет? А я – да! Поморщилась, занюхав перчаткой.
– Обычно он здесь спит. Ночью-то дождь.
Атли помялся, подцепил когтистой рукой свою стопку, посмотрел на свет.
– Придет. Деревушка наша тесная, услышит, что мы его ищем.
– А если мы всю водку выпьем, пока он сюда доберется?
– Тогда к китайцам пойдем. У них рисовая есть.
Атли ответил совершенно серьезно, но, переглянувшись, оба не удержались и захихикали. Ходили они в том году так к китайцам, кроме традиционного мордобоя, умыкнули у них занятный сундучок, который искамши, китайские черти все Ступеньки перетрясли. И не нашли, стоит отметить, потому как ушлая Сонечка той же ночью продала его куда-то в эрумскую пустыню, к арабам.
– Сегодняшние арабы, небось, тоже отовариться хотят… – поскуливая от смеха, протянула она, но осеклась. Вот не стоит вспоминать такие дела. Заказала еще графинчик водки – нет, не кончается, зар-раза!

Подпись автора

такие дела.

– Чистенькие, говоришь…
Чистенькие. Такие человеки бывают, пока местная водица не берется ворочать и катать, как гальку, пока не вылазит всякая погань, звериная рожа, внутреннее уродство – наружу. В Аду любят таких, свежих и непорченных, не знающих, что такое круговорот смертей, каждая из которых обдирает шкуру, обнажая нутро. А нутро у человека – зрелище, как выяснилось, препоганое.
Атли засуетился, начал убирать со стола. Да, Атли, потому как Александру Данииловичу, любителю карт, сплетен и попоек, следует задвинуться куда подальше – чтобы не мешал. Дело есть, работа. И работу эту сумеет выполнить только демон, то лучшее, чем может в Аду стать человек.
– Чис-тень-ки-е! – пропел он глубоким поставленным баритоном, извлекая причудливую астролябию, сверился с часами, начал выставлять на свет. Света и не видно уже вовсе, перешло солнышко за соседнюю крышу, а ему все равно. Умеет видеть и через крышу золотистый лучик… и еще подправить, и вот так!
– Маячок давай, – потряс в воздухе когтистой лапой, даже не уточняя, достал ли Кши чего-то, кроме рассказа. Конечно, достал, и тут же засуетился, полез по карманам, из облезлого своего пальто извлек пуговицу. Маленькую, деревянную, с неровно просверленными дырками – открутил с одежды, пока хозяин отвлекся. А может, и у мертвого открутил, раз такая досада с ним приключилась.
Атли кинул под свою астролябию, в специальный ящичек глухо стукнувшую пуговицу, перевернул крохотные песочные часики на столе.
Разумеется, это не астролябия. Есть человеческие вещи, сделанные для удобства и ежедневного употребления. Есть вещи, которые демоны делают для своих слуг, чтобы дать им частицу своих умений и своей мудрости. А есть вещи, сделанные демонами для демонов: требующие зрения насквозь и внутрь, воли изменять, мрачных знаний, которые не о чем-то, а для чего-то.
Атли отвлекся, вытащил ворох таблиц и списки поправок. Для каждого проклятого домена свои цифры, аномалии гор и долин, которые не имеют ничего общего ни с каменными грядами, ни с прохладными оправами адских рек.
Невидимое солнце падает на деления: незыблемый и точный вектор. Золотые жадные лисьи глаза ищут знак, бережно, едва дыша, он отпустил шкалу и, отщелкав, она встала на ноль: точное адское время. Знак, знак… луч невидимого солнца поломался, изогнулся дугой. Осторожным когтем Атли принялся сдвигать шкалу – стрелку по кругу, и по тому, что казалось астролябией, побежали волны изменений, сетка сдвигалась, как не могла сдвигаться наколотая на ось пластина сродни циферблату. Ось – выгнутый стальной полукруг стал указывать на едва заметный бисер цифр, из-под низа, из-под обода показалась вторая дугообразная ось. Времени писать не было, демон пододвинул пергамент из тощей стопки и начал водить пальцем – по тонко выделанной коже проступали выжженые ряды цифр. Завоняло. Успевать, нужно успевать… он покосился на песочные часы – выходит время. Пойманный луч невидимого света, что стал тонким и выгнутым, вот-вот освободится. Он скорее двигал шкалу, отматывая путь неведомого странника по времени назад. Записывал свои цифры, записывал… все.
Последняя песчинка упала в нижнюю чашу, одетую в вычурный металлический наперсточек, и Атли выдохнул, потер натруженные глаза. В голове гудело – это самое большее, что он умеет. Обидно, но куда там обижаться, и этому едва как сумел сам выучиться, а учиться сложно, потому как знания проклятых оказались вовсе не инструкциями, куда глядеть и что считать. У этих, чтобы знать, нужно изменяться самому.
Поколения мракобесов и мистиков, пустозвонов и шарлотанов, чародеев и ясновидящих – какими же глупцами они все были, отыскивая и выдумывая имена демонов, повторяя их ритуалы под сдержанный, но искренний смех! Здесь, в своем тесном кабинете, над пыльными книгами и латунным шариком астролябии, Атли годы тому назад понял все. И ужаснулся, кем стал. Но работать как-то нужно, жить нужно, себя содержать, Сонечку не бросить… эх, будь оно все.
– Вот, возьми вторую колонку.
Устало сунув один из пергаментных листочков Кши, он полистал таблицы, чтобы перевести все это в нормальные координаты и время, начал записывать огрызком карандаша. Некоторое время работали молча, только лишь с шелестом ветхой бумаги и напряженным сопением.
– Вот она, Гоморра, ага, с двухсот десяти пошла, – Атли закончил раньше и, посмотрев, что выходит у сподручного, довольно ткнул пальцем в колонку. Последние координаты мало отличались друг от друга, значит, точно, тот мужик с этой пуговицей там ходил и жил. А может, вещь с этой пуговицей там украл… кто знает. А может, и в другом месте украл, случаются у них промашки, но кто не рискует, тот дурак.
– Гулять, значит, пойдем по диким местам… – туманно заключил Атли, уставясь куда-то в угол кабинета. Где нормальный человек взял бы карту, демон с мордой черного лиса просто глянул, ему и глянуть хорошо, почти все видно. Весь Ад исчеркан жадными взглядами тех, кому ни подзорные трубы не нужны, ни карты, разве только игральные.
– Значит, Соню будить не будем, пусть себе спит… а ты сушечек возьми, с чесноком, тех, у Фирстова, чаю с сахаром, можно колбасы, но сухой. Водку не покупай, только коньяк, – он заходил по кабинету, задел полой халата свои таблицы, они с мертвым шелестом посыпались на ковер; посмотрев, как подручный взялся их собирать, Атли снова заходил, нервно дергая ухом: – Вообще много не набирай продуктов. Посидим на природе, перекусим, а там дело сделать и домой.
Подошел к массивной полке, где в два ряда стояли мутные уродливые сосуды – бутылки не бутылки, какая-то нелепица, словно выдувал их из мутного разноцветного стекла туберкулезный больной. Есть демоны, умеющие проклинать, создавать, строить, считать и описывать. Есть демоны, способные перемахнуть одним шагом весь Ад, сотворить заново его солнце и придать ему необходимое расположение, уничтожить целые области до сыпучего песка, а Александр Даниилович из всех дисциплин уважал фокусы. Любимые фокусы – с исчезновениями, они у него славно удавались, в чем и помогали странные бутыли. Один своевременный фокус с исчезновением подчас мог кормить их неуемную троицу пару месяцев.
Наконец, он достал из ящика стола шкатулку и уселся на свое место. В шкатулке обнаружился маленький серебряный револьвер с перламутровыми щечками. Разобрав его, Атли принялся чистить и смазывать набором маленьких щеточек из коробки, напоминающей изящный портсигар.
– А ты все копишь, Кших? – вдруг поинтересовался он, не поднимая глаз. – Годами все копишь и копишь… что, думаешь, дождется она тебя?

Подпись автора

такие дела.

Она не могла предположить, что в Аду людям снятся сны и долго их не видела. Говорят, снится то, о чем скучаешь более всего – так наказывают грешные души, так соблазн никогда не просыпаться ловит беспечно спешащих в грезы.
Заснешь навечно – превратишься в камень.
Станешь плакать – превратишься в птицу.
Забудешь любовь – станешь зверем.
Ей все это было уже не страшно. «Дюжина дюжин перерождений приводит к интересному рубежу закрепления и остановки, отныне внешняя сущность души и ее структура вписана в глубокий реестр и не подлежит переменам» – так сказано в потрепанной «Природе метаморфоз» старика Абеляра. Ветхий топик из кабинета Атли, один из первых, которые они достали. Поэтому не страшно. Поэтому в ее снах так много снега, поэтому она бредет по неровной улочке, и уютно, вкусно хрустит под ногами снежок, где домики с резными наличниками глядят, где бабушка наклонилась, подбирает что-то, а нет, не подбирает, гладит кошку. Как удивительно выглядит кошка после без малого двух сотен лет заточения в преисподней. Она остановилась посмотреть еще и вдруг сморщилась, словно собираясь заплакать, в подступивших слезах бабушка потонула, накренилась.
У нее морда огромной канарейки. А мужик в подпоясанном тулупе глядит с крыльца печальными глазами кудлатого седого пса. А в доме напротив дети столпились у окна и у них тоже нет лиц, у них мордашки затасканных больных котят. Ад продолжается. Достает повсюду. Сонечка стояла в слезах, боясь тронуть лицо, больше всего на свете боясь тронуть, потому что там… потому что у нее… Она побрела, глядя под ноги, где снег. Снег оно еще не могло испаскудить. Снег такой же, как раньше – белый до розового, ломкий, сыпучий, говорящий. И колея в снегу синеватая, грязная на дне.
Неожиданно Соня огляделась – дома уже далеко, во снах так случается, но под ногами хрупнуло по-другому и она провалилась, испугавшись, взмахнув руками, но сразу нащупала ногами недалекое дно. Вода холодная, но как будто несильно, не страшно. Что за нелепица! Неожиданно из-подо льда в полынью сигануло со всех сторон что-то черное, летучее, крылатое, завопило по-вороньи – стая безумных грачей, и все больше, больше, толкается, выбирается из странной воды, взлетает и с криком несется в голубое небо.
Проснулась, не вздрогнув.
От сна не страшно, только досадно и пусто внутри, словно везде теперь Ад, куда ни сунься, куда ни повернись. Газеты приносят и только. В газетах пишут о том, что там, на Земле – и ей тоже хочется, ну хоть одним глазком глянуть через ворота Конкордии, но о таком не стоит и мечтать. Атли говорит, что она ничего не поймет, даже если попробует. Может быть. А, может, он просто хочет, чтобы она не травила себе душу понапрасну. Как будто она тоскует больше других, во дурак-то…
Сладко потянувшись, Сонечка посмотрела в потолок, где из узорчатой розетки произрастала электрическая люстра. Перевернулась – кровать скрипнула. Память уже не та, уже не вспомнить, как было – человеком, но ей нравилось быть бесовкой, здоровой и сильной, прятать под платьем свои изъяны, которые были в самом деле небольшим, но могуществом из того, что открыто ее племени. Оскалила мелкие белые зубки, острые клычки за черными губами. Снова потянулась и встала, подбирая с кресла бледно-розовый атласный пеньюар.
– Саша?
Он выглянул из кабинета в столовую, потом появился – с объемистым саквояжем, пристроил на полосатом диване в дополнение к потасканному пыльному рюкзаку и кобуре.
– Доброе утро, Софья, рад предложить вам небольшое путешествие.
– Ну что происходит, Саш, ну что за ерунда…
– Наш Кших в пяти часах дикую черешню отыскал, – сыто осклабился во всю пасть Атли, закончил поправлять сползающую с дивана сумку и бухнулся в кресло. – Надо ободрать, пока кто-то не ободрал вместо нас.
– Какой у нас Кших молодец… – сдержанно кивнула Соня, села напротив, прислушалась к возне в кухне и крикнула поверх спинки: – Агнеш, к завтраку водки мне налей!
– И мне! – рассмеялся Атли, подбирая со столика газету, чтобы Агнешке было, куда поставить поднос.
– Ему нельзя, – строго бросила Соня, – Мы Кшу ждем? Налей и оставь. И разогрей вчерашнюю солянку, он будет голодный.
– Жалеете вы его, Софья, совершенно неоправданно!
– Он ведь бездомный.
– Собака, скотина в крове и обхождении не нуждается. Ибо выше мирской суеты! – наставительно поднял коготь Атли, принюхиваясь к пласточкам нарезанной малосольной рыбы, пристроил газету на коленях и принялся сооружать бутерброд.
– Ой да ладно, – фыркнула Соня, опрокидывая рюмку и следом засунула в пасть половину поднесенного бутерброда, принялась жевать: – Это род самоистязания, попомни мои слова. Все от нечистой совести.
– А у кого совесть чиста? – Атли пожал плечами, кивнул Агнешке, подлившей кофе: – Может, только у нашей Агнии. Ее по ошибке сюда определили, из-за родства, поляков всех в Ад метут, не разбирая.
В передней грохнула дверь и Атли подобрал газету, загородился ею.

Подпись автора

такие дела.