В Белой гостиной тепло и серо-сумрачно, а на улицах Сан-Домини промозгло и сыро. Зимний сезон; кто-то подбивает балансы и вышвыривает даром сэкономленные осадки на город и поля Оморры. Зима на переломе в Аду – под мантры чиновников и торжествующие вопли грешников: с Рождеством, поздравляют они, с Новым годом!
А и похрену. В бездну их всех. В гостиной тепло и натоплено. У дальней стены оранжево от огня, в углах тени, окна пасмурные и белые. Переливающаяся змея греется у камина, а отвернешься – прислужник, темноволосый мальчик, осторожно подкладывает поленья. Потом снова исчезает, делается бдительной рептилией, чтобы не раздражать своим присутствием. В шторах летучие мыши. Крысы и пауки, многоножки, нечистые твари прячутся на карнизах под потолком, ожидают, охраняют, слушают тех, кто пожелает услышать происходящее. Ни допусти Господь, если услышат.
Он вывернулся всем своим гибким загорелым телом, чтобы вышвырнуть с низкой софы мешающую подушку – привычно, даже не попытавшись прибегнуть к помощи рук. Руки скованы за спиной и демону вовсе не нужны. Он лежал вниз лицом, заслоняясь от света, и изумрудно-зеленый шелк, целая река его, стекала с софы на пол бликующим шлейфом, обходя, голую сильную спину до самой поясницы. Чтобы подбирать наряды, демону не нужен стыд.
Кто-то прошел мимо, и он узнал его – родная, знакомая-жесткая-горькая, странная тень, будто в гостиной сделалось темнее на миг или два. Прошло. Прошуршали полы вышитого халата, тяжело скрипнуло кресло.
– Ненавижу прессу.
– Я тоже.
– Тебя тоже?
– И меня-я-а…
Куачи потянулся и снова поменял позу, чтобы было удобнее смотреть и как будто поддерживать беседу, которая так и не продолжилась и даже не началась. Обязанности, присущие их должностям, доканывают даже демонов, совершенных, бессмертных и неуязвимых для людских слабостей. Первый советник обмяк в кресле поперек подлокотников и смотрит в потолок как брошенная кукла. Впрочем, ему нужно не более получаса на отдых, на то, что мнится шорохом и движением в непроглядной темноте, будто что-то сухое, чешуйчатое, хитиновое неустанно перекладывает изгибы и кольца себя, выворачивается и перекатывается, движется, шевелится, медитирует в непрестанном движении. И он не окликает, прислонясь щекой к спинке софы. Медовые, темно-янтарные глаза неподвижны – он смотрит вглубь, изучая с бесцельным интересом, и ждет. Время не имеет смысла. Время… оттого так забавно и немного стыдно коситься на то, что стоит чуть ли не посреди места их сборищ. Отмечать, что оно есть и что предмет этот не принадлежит кругу демонов, их культуре и их обычаям. Украдено и присвоено.
Picea pungens.
Высокая, пушистая серо-голубая ель, достающая верхушкой до потолка. Она пахнет – хвойно и смолисто. Она отбрасывает тень, безобидную и дымчатую. Она заслоняет, но не мешает смотреть на Олоши, который в одиночестве за круглым столом пьет свой поздний кофе и шуршит газетами. Звякает фарфором. Почти полное подобие человека, почти идеальное подражание. И время он присвоил, сделал частью своего образа, сделал смирным и принадлежащим – в облике ролекса на запястье. Время: патриотично настроено на собственный домен; часы, в общем, демонам нужны не более чем как аксессуар. И даже как аксессуар не то, чтобы нужны, но хитроумные люди додумались им их продавать уже третий век подряд. Некоторым просто нравится. Олоши находит это забавным. Он умеет замечать забавное на стыке человеческого и нечеловеческого. У него черно-синий костюм, не нужно и проверять, чтобы знать – точно по земной моде 2025 года, и рядом с ним вавилонские чиновники выглядят как бедуины Эрума в их средневековых цветастых тряпках. Всей вольности – расстегнутая на три пуговицы рубашка. Всех отличий – то, как он листает газеты. Читает разом все, отбирая нужное и лишнее не глазами и не при помощи заголовков.
Закончил. В последний раз звякнула чашка и тут же загорелся яркий золотистый свет многорядной люстры в куполе потолка. Ай. Ярко!
– Вы сюда спать пришли? – Олоши обошел елку и встал над сотоварищами, хмыкнул и отошел – шаги слышно. Убедился, что ему не будут мешать.
Даже с закрытыми глазами видно движение. Повеления сотворения. Стекло и металл и что-то сложное, многосоставной каскад…
– Пластик? Олоши, ты серьезно?
Демон обернулся. У него в руках был цветной шарик из стекла с металлическим напылением внутри и узором из снежинок снаружи.
– А что пошлее, нетающий иней или честный пластик? – поинтересовался он, покрутив игрушку в руках. – Ну? Выбирай.
– Не знаю, оба плохо, – сдался Куачи.
– Нам нужен министр культуры.
– Культурного обмена… – Каруджи нехотя ожил, поднял голову и сполз ниже, чтобы прислониться к подлокотнику виском. – Да сделай как-нибудь, какая разница. Сделай, чтобы были огоньки, тогда, может, вы выключите эту проклятую лампу в потолке.
Олоши пожал плечами и продолжал украшать ель. Искусственные огоньки переливались внутри стекла. Пахло хвоей. Оба наблюдателя молчали. В этом было нечто, что их безусловно озадачивало: мелкое, глупое дело, мелкое до неприличия и все равно зачем-то нужное. Непонятно, каким образом нужное. Всегда обходились, а теперь им интересно. Оба пытались объяснить происходящее. Демонам нравится что-то создавать, и это легко может прояснить поведение Олоши, это удовольствие от решения задачи, от выстраивания условий, чисто интеллектуальный экстаз творчества. Куачи наклонил голову, смотрел. Если в облике есть что-то от хищника, это влияет на иные структуры, быть может, танцующие огоньки дразнят инстинкты, непрошенно и нежеланно позаимствованные им?
– Яблоки, – вдруг выдал Каруджи, подтвердив тем самым, что он тоже не отводил глаз от елки, и тоже не мог перестать обдумывать происходящее. – То, что ты делаешь, эти шары, это яблоки, они украшали рождественское дерево съедобными лакомствами, а потом заменили их на имитацию.
Олоши прервался, чтобы обдумать эту версию, потом сделал маленькое сверкающее красное яблочко, нашел ему место посередине кроны.
– Так?
– Наверное… это очень странно.
– Это еще были конфеты и орехи, обернутые фольгой. Здесь еще должна быть гирлянда, – наконец, сдался и Куачи и поделился имеющимися знаниями относительно процедуры.
– Из цветов? – усомнился Олоши, не оборачиваясь. – Не думаю.
– Нет, может, что-то такое, блестящее… – Куачи пожал плечами, зачарованно наблюдая, как Олоши делает нечто сверкающее и длинное, явно подсмотренное только что, вместе с этими знаниями, не иначе, как в стопке газет со стола. – Разве это гирлянда?
– Так нарисовано.
– Покажи.
– Рисунок показать?
Блестящее исчезло у Олоши из-под рук и появилось на диване; Куачи привстал, чтобы было удобнее рассмотреть странный предмет и будто невидимая рука прошлась по тонко разрезанной золотистой фольге, обернутой вокруг нити. Золотистые иглы встопорщились, будто мех. Каруджи потянулся и, в свою очередь, достал рукой блестящий хвост, потрогал и поднес к глазам, чтобы изучить внимательней, но гирлянда завернулась сама вокруг себя в венок и оказалась у него на голове, оплетя рожки.
– Куачи, дорогой, ты вот так намекаешь, что я тоже дерево? Или что я недостаточно украшен?
– Не снимай!
Он развел руками, показывая, что не будет и что даже находит, что цепь советника подходит к сомнительному украшению из фольги. Невинные и безобидные игры между собой; состязания без проигравших, наивные шутки и странная, противоестественная для демонов близость. Слишком безобидно. Слишком безопасно. И Олоши, если спросить, с легкостью признается, что процедура создания стеклянных игрушек ему просто нравится, сколь бы нелепо и незначительно это ни было. Ему нравится нелепое деревце, обвешанное блестяшками, и он глубокомысленно улыбается, прежде, чем сделать фигурку серебристой лошадки следом за фигуркой крылатой ультрамариновой змейки.
– Это что, мы?
– Меня делать не смей! – Каруджи предупреждающе выставил черный коготь, и тогда Олоши изобразил его в виде надутого человечка с выставленным вперед пальцем в шафрановом халате и в золотистой короне из фольги, которого повесил рядом с верхушкой.
– Так пойдет?
Демон несколько мгновений оторопело рассматривал стеклянного себя, потом фыркнул, потом не выдержал и рассмеялся, показал короткие заостренные клыки. Куачи сел и по-особенному посмотрел на потешающегося Олоши. Тепло. Это мерзость жалости, яд сочувствия, отравляющий бессмертных. Каруджи редко когда находит время и возможность рассмеяться так искренне.

Подпись автора

такие дела.

– Давай, я спрошу, зачем, – раздраженно буркнул из кресла Каруджи, пошевелился с осторожностью зверя, оберегающего свои раны: – Давай, я спрошу, стоило ли оно того? А? А если да, то почему ты только сейчас появился на глазах?
– Достал, – короткий выдох и проблеск света, блик от живого огня в чуть разомкнувшихся веках и тут же что-то бесцветное и маленькое, продолговатое хлопнулось первому советнику на грудь, скатилось на колени, как будто шевельнулось. Его реакции можно было только позавидовать. Не глядя, он выхватил из самого воздуха свой меч и одними ножнами мгновенно поддел это и отшвырнул прочь от себя – к изогнутым ножкам круглого стола, где оно глухо стукнулось и скатилось. Пошевелилось явно и мерзко. Оторванная голова маленькой серой лисы, облезлая и полуразложившаяся.
Каруджи выдохнул, убрал оружие и снова обмяк на своем месте, молча. Прикрыл ладонью глаза, будто от раздражающего света.
Куачи, как ни в чем не бывало, продолжал подставлять под прикосновения Олоши шею и плечи, улыбался – мышонку и собственному превосходству. Жуки и кроты, черная крыса и сколопендра осторожно выпутались из-под штор и забрали дохлую голову к себе: не только у Безродных этим вечером будет пир.
– Я ничего такого не сказал.
– Вот и дальше не говори. Вы меня достали своими склоками.
– Без них скучно, – примирительно заметил Олоши. – Где конь? Вы видели его?
– Идет, идет, идет… пришел.
Куачи на своем диване поднялся на колени, озабоченно посмотрел по сторонам в поисках своего платья, но не успел ничего сделать со своим видом и встретил принца как есть – в ожерелье из серебра и изумрудов, в полупрозрачном кружевном исподнем и единственном черном чулке, обвивающем ногу рисунком узорчатой спирали, напоминающим о полостях внутри аммонитов. Опустил взгляд, словно от огорчения: пытался выглядеть пристойно, но ничего не вышло.
Грохнула дверь и Оробас, наконец, дошел. Белая горностаевая шуба мела мраморный пол, блестела капельками дождя, и дождь блестел на высоких сапогах. Он явно не пытался выглядеть ни изысканнее, ни наряднее в узких замшевых штанах и своей обычной свободной шелковой рубашке, зашнурованной корсетом на талии, надел только радостную и совершенно искреннюю улыбку, адресованную всем: самое то после склок с лордами Оморры, мразями и коррупционерами, по задумке, уравновешивающими притязания Безродных.
– Ты был на улице? – ужаснулся Каруджи, приветственно подняв руку и получив такой же жест через половину зала.
– Надо же посмотреть, на что похожа настоящая зима! – хохотнул Оробас и, протянув Олоши ладонь для пристойного его образу рукопожатия, обманул и вычурным жестом поцеловал его руку, одним движением словно провалил на три века в прошлое. Придвинулся всеми своими полными дождевой прохлады горностаями и, встав на цыпочки, дотянулся губами до щеки:
– Обожаю тебя, и ты знаешь, за что…
Олоши сделал вид, что не знает, но тут же оказался оттеснен от Куачи, с деланным смирением дожидавшегося своей очереди и поздравления.
– С Рождеством, – шепнул Оробас, сократив расстояние с приличного до неприличного. Выпутавшись из шубы, отправил ее грудой на пол и сделал то, до чего пока еще никто не додумался, и то, что не мог сделать, но украдкой желал Куачи: обнял, позволив прижаться к себе и застыть так, всего на несколько мгновений, пока не станет неприлично. Чтобы даже Безродные не догадались, насколько это сокровенно, чтобы и дальше видели игру или ритуал, или все вместе.
– Я по тебе скучал, – снова это признание, или цитата себя самого, когда Оробас уселся на пол, и вплотную, и взглядом – холодными желтыми глазами демона, и промедлением, соблюдая приличия между демонами, спросил, можно ли прикоснуться, и прикоснулся, а ладони у него теплые. Он не представлял, как выразить, рассказать, как объяснить, знал только эти четыре слова: они ближе всего. И пытался стать еще ближе, на разогретом от камина мраморном полу устроившись головой на коленях Лоунтри. Не мог, но пытался. Смотрел и не находил, что ему сказать, только дурацки, сентиментально и бессмысленно держал за руку. Как в дешевой театральной постановке, где этот жест не значит ровным счетом ни черта. Пусть будет дурацки. Пусть бессмысленно. Но ему нравилось ощущать, что эта рука – живая и тоже теплая. Потому что было по-другому. Поэтому так скучал.

Подпись автора

такие дела.

– Я не нравлюсь всему гребаному Аду, – зло буркнул Каруджи и лениво, принужденно, нехотя потянулся, шевельнулся всем телом, вновь делая его целым, обращая свой взгляд изнутри наружу, словно скоро должно быть нечто настолько интересное, что могло отвлечь его от самосозерцания.
Посмотрел из-за подлокотника кресла, царапнул взглядом как шершавым когтем.
Подошел. По привычке лениво, но с претензией на демоническую грациозность преодолел эти шаги, остановился, глядя сверху вниз – на обоих. Присел на корточки, чтобы было удобно и близко смотреть в лицо, и были руки, пальцы, праздно сцепленные, блестящие полированные когти, темные у оснований и черные на концах, и цепь советника, переплетенная как сытая змея, и полы расшитого халата, и нижняя юбка темно-рыжего цвета, складки ее по полу. Не тот ободранный и нищий, что был столетия тому назад. И все же тот самый.
– Я был против обоих его решений. Просто чтобы ты знал.
Его – это Оробаса, который только брови поднял – мол, а мог бы и не говорить. И не вспоминать. Мог бы нахрен пойти со своими советами, точно так же, как оба раза сходил.
– И у меня есть подарок… – указательные пальцы отмерили что-то между собой, недлинное, странное, проявившееся небрежно обернутым в платок с кистями: – Но не тебе. Ей.
И, уже встав и отвернувшись, на полпути к своему месту, через плечо:
– Пусть соизволит ко мне зайти, я научу, что с ним делать. Как им отрезать башку даже таким вот, как эти…
Так же, не глядя, он ткнул пальцем в Куачи и Олоши и хохотнул, заметив, как они оба насторожились. Не помнят, что это такое. Оба не помнят.
– Я тоже зайду, покажешь, – мурлыкнул Куачи, без угрозы, скорее, с любопытством, но Каруджи сделал вид, будто не расслышал подначивания.
– Да перестаньте вы, ну что опять начали… – голос у Оробаса был притворный и жалобный. Частично притворный, частично – жалобный. Пошевелившись, он поднял голову, чтобы собственными глазами посмотреть подарок, но выгло так, что встретился взглядом. Взгляды – это так сложно… а вопросы еще сложнее.
– Зачем? Зачем… – эхом пропел, чтобы потянуть время. А и вправду, зачем? Он нахмурился, припоминая. Где-то там должен был быть какой-то хитрый замысел, тайная воля, ход в головокружительной комбинации, но, ведь незадача – головокружение есть, а комбинации нет. Он просто изрядно напился в тот вечер, стыд-то какой. Можно голову дать на отсечение, и прямо вот этой самой штукой, которая у Лоу в руках, что владыка Асмодей или даже владыка Астарот подобной ерундой не маются, все их решения всегда взвешены и подчинены хоть какой-то причинности.
– Выпустил, потому что так захотел, – нахмурился, строго и как будто даже твердо – нашел, что спрашивать. И эти, все трое, что с интересом ждали ответа, чего уставились? Можно сказать, выпустил, потому что так получилось. Нелишне спросить об этом у мистера Дугласа Лэнга, который и в Аду продолжает гнать свое пойло, а не у принца Оробаса. – Я владыка двенадцатой части Ада и могу делать, что захочу.
– Неубедительно? – Куачи вернул себе свое платье и попробовал пол носками туфель, чтобы дать шелку облизать лодыжки и змеино скользнуть вверх, встал: – Завяжи лямки!
– Неубедительно, – кивнул Олоши, сосредоточенно выполняя требование.
– Идите нахер, – посоветовал Оробас раньше, чем свое веское слово успел ввернуть Каруджи, уж тот точно заготовил остроту. – Может, подарки откроем, пока не напились? – И, уже вставая с пола, уже отведя взгляд, мимолетно и будто случайно потрепал по волосам: – Лоу, я потом придумаю что соврать, хорошо? Я просто тебя, блять, люблю.
Страшный порок, делающий его носителя недостойным звания демона, и Оробас в притворном ужасе закатил глаза: получили? Найдете, где соврал? Теперь отстанете?

*      *      *

…Будто собираясь начать важное и трудное дело, они стояли впятером и сосредоточенно смотрели на вопиюще нелепые предметы под вопиюще нелепым символическим деревом. Нет, им доводилось, и много раз встречать упоминание в фольклоре, отмечать со снисходительной ухмылкой, мол, люди такие наивные! Такие смешные они, со своими выдуманными ритуалами… и все так глупо. Ведь глупо? Это слово здесь нужно? Тогда почему так сложно, стоило попробовать сделать то же самое им, всемогущим бессмертным? Неловко, немного стыдно, и очень, очень странно. Даже страшно слегка.
– Мы все сделали правильно?
Спросил, как будто озабоченно, делая вид, будто самое важное сейчас – это правила. Олоши, древний демон, которого когда-то почитали как божество. Давно. И далеко отсюда. И неважно. Он обращается внутрь себя и находит странное волнение, какую-то глубоко запрятанную радость, будто что-то много лет было нельзя, а теперь запрет снят и только привычка сдерживает улыбку. То, что он чувствует, это свобода?
– Спрятали в цветную бумагу и не подсматривали, подписали, положили под дерево, – на всякий случай перечислил Куачи, выглядывая из-за плеча, будто под деревом, которое вдруг сложно стало называть «елка», пряталось что-то ужасное, или, скорее, нечто запретное. Настолько запретное, что они даже не произносили слово «подарки». Это что-то такое, что им было стыдно и нельзя, а они осмелились и сделали. И это очень интересно и очень страшно – вдруг, кто-нибудь узнает. Кто-то узнает. Но не бывает у демонов ни елок, ни подарков. А кто-то узнает?
– Здесь мои имя, – Каруджи, который как будто несколько минут назад первым переступил странную черту, все равно осторожно, не решаясь, потрогал пальцем бирку на чем-то, обернутом красной бумагой и с зеленой лентой поперек. – Это нужно открыть?
Оробас придумал, как ему увернуться от этого неловкого обсуждения и занял руки, обняв сзади Лоу. Наблюдал из безопасного отдаления так, будто не он это все устроил.
– Открывай, – наконец, подал голос, подумал, что неплохо бы ретироваться за рояль, но передумал и остался.
Каруджи, как самый смелый и циничный, рискнул оказаться первым. Аккуратно поддел зеленую ленту. Без суеты развязал, снял, положил на пол, держа двумя пальцами. С не меньшей осторожностью развернул бумагу, тщательно соблюдая правило – не подсматривать.
– Ты читаешь по-арабски? – удивился Куачи, и вдруг заметил, как улыбается Олоши.
– Уж поверь, он читает, – подтвердил тот, потому что Каруджи был занят рассматриванием копии Корана в выложенном золотом переплете, написанной на тончайшей коже, и потом оказался еще более занят жадным листанием второго тома, уже на вавилонском языке.
– Да что это?
– Правоприменение и толкование исламского права, я написал специально для нашего серого друга, у которого с этим постоянные проблемы.
Оробас подождал, потом осторожно спросил:
– Ну и как? Ты рад?
– Как будто он раньше не мог это сделать! – Каруджи рассмеялся, захлопнув книги, но явно не собираясь в ближайшее время выпускать их из рук.
– Я ждал подходящего момента.
– А чья теперь очередь? – Куачи решил, что вопросом отвел от себя жребий быть следующим.
– Хочешь, будешь ты? – обернулся Каруджи.
– Нет!
– Хочешь, я для тебя открою?
– Нет!

Подпись автора

такие дела.