Время безучастно. Сколько бы ни прошло в серых сумерках, в завихрениях ядовитого пара, время не изменит здесь ничего, только камни обколет по краю, обглодает, силясь, как беззубый старик.
Время бессильно, но тот, кто стоял над пустотой, хотел и мог перевернуть закосневший порядок. Думал, что мог, и почти наверняка.
Неподвижный в тумане, он наблюдал, как мимо медленно проходит сияние, поджигающее туман – два огромных огня, потом один. Глаза великого Дракона, проплывшего мимо, не заметившего незваного гостя, и дальше – только ряды роговой чешуи, бегущей по изгибу тела, плавники, распарывающие воздух в зловещей тишине. Назвать это своей добычей мог только безумец; непомерное, невообразимо огромное тело, туша, глыба, проплывающая мимо, подавляла одним своим присутствием, волна неестественного жара от шкуры накатывала, рассеивалась, расходилась. Тот, кто стоял, попирая пустоту, видел и чуял, и содрогался внутренне, не мог не содрогнуться, но был тверд в своем намерении попробовать. Если не пробовать, ничего не получится, ведь так? Так ведь?
Желтые глаза с поперечными зрачками застыли в полной безучастности; Оробас все видел, но взгляд его был обращен внутрь. Тело зверя, шкура зверя, в которую был обряжен живой и злой разум, не имело никакого значения, ничто в тот момент не имело значения, пока длилась странная медитация, стояние над бездной в ожидании момента, когда он достигнет состояния и точки, после которой он сумеет исторгнуть безжалостный приказ. Он не знает, как он будет исполнен. Он только знает, как материя валится внутрь себя, добела сжатая его могуществом, и там, в этой белизне, может раствориться даже великий Дракон… наверное, может. Белизна против красноты, словно перерождение философского камня в тигеле сумасшедшего...
Но ему помешали.

Кто-то пересек пепельную пустыню, разнес весть о себе ударами крыльев, кто-то приблизился и заговорил, и тяжело было возвращаться, вспоминать слова, вспоминать имя… имя, связанное только с кознями и обманом. После паузы Оробас пошевелился, опустил тяжелую голову, сделал полшага назад в жесте почтения и приветствия.
Это уже не могло быть ошибкой; четырежды он приходил в пустыню и четырежды за ним следили, на этот раз Асмодей даже не стал скрываться. Показал – вот я. Потребовал ответа, что было неожиданно  и весьма неприятно. До этого предположения исходили из того, что чужие глаза принадлежат любому из миллиардов тех, кто для Оробаса был меньше, чем пустым местом.
Он думал. Пытался обдумать все быстро и правильно – то, что он замыслил, для Асмодея хорошо или плохо? То, что он замыслил, для Асмодея явно или скрыто? Важно ли старому королю Ада то, что замыслил его младший непримиримый соперник? Вероятно, важно, если погибнет старейший из них, если (ледяное касание предвкушения, мгновенная дрожь и трепет), если действительно алое переродится в белое и исчезнет навечно? А вечность страшное слово, кому, как не им, это знать. Но важнее и то, что Оробас пришел в Корсону тайно, не желая выдавать себя, не показывая, что он станет требовать себе корону по праву сильного. Важнее было бы знание о свершении замысла, либо о неудаче.
И все-таки ему помешали.
Дьявольский, неестественно гибкий, не по-лошадиному подвижный зверь отступил еще, переставив копыта, обернулся, чтобы, как человек, смотреть на собеседника обоими глазами сразу и с вытянутой морды окончательно ушла отрешенность. Он чуть улыбнулся, моргнул, отводя оживающий взгляд.
– Я размышлял, – губы шевельнулись, исторгая слова из звериной пасти: – Думал о том, почему ты, старейший, позволяешь существовать выродку. Думал о том, не кроется ли здесь обстоятельство, перед которым ты бессилен. Нас пугает то, что не в нашей власти, не правда ли? Оттого мы так тянемся к пугающим предметам и вещам.

Подпись автора

такие дела.

Есть особое удобство в зверином облике, искаженном, совершенно уже непохожем на человеческую оболочку, покинутую и забытую вылупившимся демоном. Оробас, однако, обжил свое новое тело настолько хорошо, что не ощущал разницы, не чувствовал ущербности и потери, к примеру, рук, но сложившаяся воедино мимика человека и животного его неизменно выдавала. Жесты выдавали, за ними нужно было следить, скрывать и, когда Асмодей не ответил на прямо заданный вопрос, он передернул шкурой, будто лошадь, сгоняющая муху. Муха действительно была: ползала по серебристому плечу, взлетела, пересела на лишенную гривы тонкую шею.
В воздухе, напоенном ядом, появился еще один отчетливый запах – запах тайны, которой собеседник, дразня, поманил и закрылся.
– Иоанна отыщется, отыщется… – он отошел, с досадой отворотив морду, принялся шагать по воздуху, спускаться вниз, через несколько шагов встал: – Недосягаемая любовь вызывает ужас, все так. Она напоминает таким, как мы, о том, что мы отбросили, чего лишились на длинной дороге от этого места к тому, что над нашими головами. И, глядя на это, мне приходят в голову мысли о… милосердии?
Он особо выделил это слово. Он не о милосердии. Он о причине, почему был потревожен и почему Асмодей явился перед ним, почему без слов и без повеления запретил, а в том, что это был запрет, неявный, но и недвусмысленный, Оробас не сомневался. И желал знать причину. Не желал, чтобы его дразнили еще.

Подпись автора

такие дела.

Тень все же проскользнула по морде демона в обличье коня, когда Асмодей, будто специально потянув время, рассуждал о поимке беглой папессы так, как будто и не замечал его волнения. Или не заметил? Или ему все равно? Чувствуя, что сейчас непременно выдаст себя, Оробас снова принялся шагать, с преувеличенной осторожностью ставя копыта на незримую твердь.
– Может быть, я уже это сделал? – он покосился одним глазом и иронично приподнял уголок рта, не собираясь продолжать – поддразнил в отместку.
И он спускался ниже, качая тяжелой головой, спускался, пока в дымке не осталась видна только белесая полоска спины. Сверху лязгало, похрустывало; наконец, гипнотически медленно проплыл хвост, широко разведенные плавники на конце его, оставляя завихрения в тумане, дуновение смрада, отчетливое и давящее. Стало прохладней – все это время они стояли в тени от жара тела чудовищного существа.
Оробас так же медленно отдалялся – ему всегда лучше думалось на ходу, к чему успели привыкнуть многие его собеседники; наконец, внизу разнесся полый и звонкий удар – копыта встали на камень.
– Окончательная смерть, – отчетливо раздалось снизу, и только это.

Подпись автора

такие дела.

– Не верю, – прошелестел голос демона, рассыпался о скалы внизу.
Он исчез и проявился совсем близко, встал рядом, вскинув голову, уставясь поперечным зрачком в бычью морду – ничего не выражающий взгляд. Определенно, этот разговор лучше было бы вести под платанами и за чашей вина. Там, где Асмодей не укроется за звериным обликом, непостижимым, неприступным как древняя стена. Что можно считать на морде керуба, чьи черты позаимствованы не столько от живого создания, сколько от старинных изображений? Как проявится разум, скрывшийся внутри, чем выдаст свои истинные чувства? Ни намеком, ни вздохом. И все же он смотрел, и суетливая муха бежала по голове дьявольского коня, описывала круги, цепляясь лапками за шкуру.
– Смерть есть, – наконец, отчетливо и веско произнес Оробас. – Мироустройство логично от первого до последнего Слова, и окончательная смерть – элемент, который должен быть в нем, но я не покушаюсь на твои тайны, старейший. Я лишь желаю знать, почему ты не применил ее к этим жалким останкам? Какова причина не стереть его, бесполезного, из памяти? Я рад твоему приглашению и приду в Вавилон, как только позовешь, но мы стоим здесь, и я здесь потому потому что хочу попробовать. Хочу взглянуть на истинную смерть, и я не знаю существа, которое бы больше нуждалось в ней.
Откровенность на откровенность – глаз задержался еще ненадолго и он уставился вверх, снова шагнул прочь, манерно качнув головой.

Подпись автора

такие дела.

– Значит, причины нет.
Причина есть, теперь уже точно. Он улыбнулся – едва-едва. Древнейший из них – только червь, кружащий над бездной и пожирающий сам себя, лишившийся рассудка, лишившийся всего. Страшная участь. Страшная, каждому, пожалуй, напоминающая о том, что каждого из них ожидает в конце пути. Но зачем, зачем это может быть нужно Асмодею? Неопределенность сводила с ума, злила.
И он думал, что одного его присутствия достаточно, чтобы запретить что-либо делать. А если нет, тогда что? Нервные ноздри коня раздулись, он переступил, отодвигаясь, потом переступил еще,
на одну ступень вглубь.

И все становится хрупким.
Когда ребенок протягивает руку с карандашом, виноградные лозы бросают изрезанный свет. И он придерживает лист тяжелой серой бумаги. Он рисует круг – неумелый, неровный. Летнее марево полудня колышется в тревоге, расступается от ледяного ветра.
И все становится хрупким.
Он склоняется ниже, и тени листвы накрывают макушку, свет играет в волосах – сопя от усердия, ребенок выводит квадрат, и три креста внутри. Хочется поправить карандаш в руке, поставить маленькие пальцы так, чтобы ему стало удобно. Но звенит далекий хрустальный колокольчик, уже поздно. Свет меркнет.
И все становится хрупким.
Свет меркнет так быстро. Затменный полумесяц соединяется с квадратом – рисунок делается странным, нелепым, неправильным, некрасивым. Виноград шумит. Изо рта выходит пар; отвлекаясь, он выдыхает, смотрит и смеется – как если бы он дышал огнем, как дракон. Балуясь, он украшает квадрат кружками и треугольниками. Звон падает в грохот.
Остановись, потому что все становится хрупким.
Ледяной ветер срывает виноградные листья – ставшие хрупкими, они ломаются и улетают. Лозы, ставшие хрупкими, ломаются и улетают. Лозы? Ну конечно! Болтая ногами, он дорисовывает усики-завитки. И карандаш переламывается в пальцах, став хрупким. Улетает. Бумага рассыпается и улетает, став хрупкой, но рисунок остается на месте. Он глядит на него и отступает на шаг,
на одну ступень вглубь.

Невидимый океан поднимается, и он отступает на шаг,
на одну ступень вглубь.

Здесь видны реки эфира, и разметка восьмидесяти восьми сторон света – он видит ее кругом себя, и от каждой стороны берет по букве, зажигая восемьдесят восемь сияющих сфер.
Сорок четыре обращены наружу.
Сорок четыре смотрят внутрь.
Кобальтовые глаза, темные, синие, фиолетовые, такие темные, что это сама вселенная глядит, как лик Мадонны, в котором какой-то мастеровой с кистью случайно воплотил то страшное, то непостижимое, что увидел во сне – следящие глаза, неотрывные глаза, глаза, выстраивающеся рядами, они смотрят так сильно, что он проваливается,
на одну ступень вглубь.

Здесь алый Левиафан, пронизанный искрами, расчерченный разметкой и заклятьями истинной речи, поднимается из океана, и водопады изливаются из его жабр, океан вскипает, ничтожный перед чудовищной волей.
Сорок четыре сферы проворачиваются снаружи вовнутрь, увлеченные движением.
Левиафан замыкается в кольцо, и кольцо с сигилем теплеет на пальцах. Поднеся его к губам, он делает шаг назад,
на одну ступень вглубь.

И в истинном мире он поднимает голову, внимая знакам, что горят тускло в пустоте, видны и ждут его воли. Он находит под своими копытами слово «где» и переписывает несколько символов после. Расстояние теряет значение. Нет никакого «где».
В истинном мире истинный Левиафан рассекает пространство непомерно огромной головой, но нет никакого «где», и он все не может настигнуть дерзкого мага, пришедшего со своим Словом.
В истинном мире он застывает на мгновения, чтобы разум мог уместить чудовищный текст, движущийся, бегущий, не поддающийся, что поднимается, увенчанный вихрями ветра, что раскрывает плавники и пасть, в которой каждый зуб как шпиль собора… Запомнить, но… неважно. С ним что-то не то… неважно.
Рядами загораются, призванные и покорные, восемьдесят восемь сфер. В каждой – только буква. Их свет меркнет, выворачивается, становится неправильным. Свет меркнет и делается ветром, который дует внутрь. Свет становится черным.
Он переписывает несколько символов после слова «где».
Башка Левиафана словно проваливается внутрь себя, кровь, брызги, жирные парящие мозги проваливаются внутрь, дуги жабр, ошметки шкуры проваливаются, проваливаются, проваливаются – он видит, как знаки истинной речи поглощает этот неправильный черный свет, но ему все равно.
Он стоит посреди увитой виноградом беседки и глядит на свою руку с кольцом, на котором выдавлен нелепый рисунок. Он даже не вспоминает слово, которым зовется этот металл. Ему все равно. После пяти шагов внутрь разум утрачивает способность торжествовать, злиться, надеяться. Ему настолько все равно, что он не обращает внимания на то, как рябь проходит по огромной туше Левиафана, все погружающейся и погружающейся в неправильный, черный свет. Не видит необычного и странного – как красная чешуя встает дыбом и ложится в обратную сторону, из восьмидесяти восьми сфер ни одна не обращена наружу.

Спустя один вздох огромная красная башка, возникшая на месте хвоста чудовища, взлетает из тумана, смыкая челюсти там, где стоял над пустотой белый конь.
Спустя десяток секунд свет гаснет, остаются только огни глаз Левиафана, медленно возобновляющего свое движение.
Спустя несколько минут Асмодей остается над пустотой один.

Подпись автора

такие дела.

Медлительный ручеек скользит по желобу возле черной мраморной ступни. Нога, ноги, бедра, грудь, плечи… руки стискивают нижнюю челюсть, раскрытое в немом вопле зубастое крокодилье рыло, каким-то безумцем приставленное к женскому телу. С другой стороны, свернувшись кольцом, черный крокодил с лицом женщины глядит на себя в парящую воду. Последняя работа мастера прежде, чем нечто черное захлестнуло его с головой; как будто некоторая ценность, или память, или памятник.
Рыжий электрический свет лежит на стенах, падает в воду, отражается от воды, пляшет. Вода переполняет бассейн, перехлестывает через край и уходит в решетку. С другой стороны решетки сидит на полу крупный мохнатый бес с лицом кота, весь покрытый черной шерстью, обнявший колени могучими руками; ему тепло на плитах. Бездеятельность, ленность, неподвижность – то противоестественное, что пугает высших, ему обычна, он привык ждать. Иногда ему кажется, что ждать – это единственное, что ему доводилось делать. Он слушает, как течет вода.
Долго.
Он слушает, как содрогается замок. Чувствительные кошачьи усы пробуют воздух – воздух трепещет, и что-то за ним, о чем бес не имеет ни малейшего представления, содрогается, мнется, меняется – он не знает, что, но чувствует своим ущербным естеством. И вода плещет на плиты по-новому.
Поднявшись на ноги, он заглянул – на дне вскипала чернота, бурлила, заполнив весь бассейн, сделав его бездонным. Бассейна того – в ширину три шага, и бес, склонившись над краем, без труда достает до середины протянутой рукой. Вода шипит, жжет, впивается в ненавистную ей плоть, но он уже достал за горло конскую башку, удержал над поверхностью, пока из ноздрей выливалось, пока чудовище, собираясь из этой черной воды, колотилось в руках, скаля ядовитую пасть. Наконец, за обваренную руку в мокрой шерсти ухватилась человеческая ладонь и принц Ада переступил через бортик, вернувшись к жизни. В который раз уже.
– Блядь… – вырвалось у Оробаса, как только он снова сумел видеть, и говорить; согнувшись, он попытался проблеваться, но вышло только немного жижи. В глотке до сих пор стоял привкус кислоты из желудка проглотившей его твари, едкой дряни, сжигающей легкие, глаза, особенно глаза. Неприятная смерть.
Он уселся на теплые плиты пола, на полу было хорошо. Хорхе притащил покрывало – ему казалось, что так приличней, Оробас не стал спорить, сидел себе в покрывале, привыкал. В покрывале тоже было хорошо. Где угодно было хорошо после того, как тебя сожрали целиком и слегка попереваривали.
Он пригрелся и не заметил, как отступил на три шага, но, когда в глаза плеснуло непрошенное истинное зрение, скривился и вернулся. Поболтал левой рукой, словно потеплевшая дьявольская печать под кожей как-то была виновата. Посмотрел на верного беса, что куда-то ходил, а теперь уселся рядом и ждал, не задавая ни единого вопроса.
– Налей ванну.
В ванне с душными травами, с резким апельсиновым маслом стало бы совсем хорошо, но там уже начинались владения Хорхе, ему и часы не нужны были, чтобы отмерить нужное время и из теплого омута с благовониями и цветами отправить своего хозяина на стол. Это где-то наверху Оробас чему-то там был хозяин, а на столе под безжалостными жесткими лапами он только поскуливал.
– Проверяешь, правильно ли я себя собрал? – наконец, пошутил он, и в ответ плеснули золотым кошачьи глаза беса, как обычно, серьезные:
– Если будет что-то не то, я вам скажу.
Не понимает шуток. Ну и бес с ним. Постепенно к Оробасу возвращалось хорошее настроение, и на языке уже вертелась очередная острота, которая была для сумрачного Хорхе не более чем очередным заумным чудачеством, но он промолчал. Молча ел противную пророщенную кашу, и не то, чтобы она ему была нужна, просто привык. Что-то постигается наукой, а что-то такие вот люди как Хорхе знают от природы, чуют, как надо, конструируют дикарские ритуалы, и они работают. Люди...
– Секретарь пришел, – голос, нутряной и гулкий, нелюдской.
– Угу, – буркнул Оробас, недовольно посмотрел по сторонам, потом отставил пустую тарелку, поднялся.
По мрамору ударили копыта; дверь услужливо распахнули невидимые слуги и, перед тем, как начать подниматься по лестнице, Оробас резко взмахнул непросохшим хвостом, карикатурное лицо, рожа под конским хвостом глянула на опешившего Хорхе и вытянула толстые губы трубочкой, потом подмигнула.
Секретарь был не один; один он и не ходит, сбежалась вся свита. Дворцовых распорядителей три штуки, церемонимейстер, капитан жандармерии Дортон Вайс (спасибо, без ездового волка по коврам), казначей, какой-то помощник казначея, министров три штуки (как будто им заняться больше нечем), через поворот добавилась парочка кардиналов.
– Лорд, отчет о разрушениях приготовили…
Зная повадки своего господина, казначей просто бежал следом на своих поросячьих ножках, развернув перед собой типографский красивый бланк как гладиаторский щит. Секретарь, зачитывавший самые неотложные пункты дел, недовольно косился и посматривал через холку Оробаса на нахала. Оробас тем временем монотонно отметал одно неотложное дело за другим:
– Нахрен, в министерства. Туда же, нахрен. Медичи просят пересмотреть налог? Отказать. И Эми напиши, что я отказал, пусть тоже им не спускает… да, прямо Эми, не его шестеркам, а самому. Это что за чушь, реконструкция? Ну сам и решай. Снабжением гвардии пусть Вайс занимается, кстати, вот он… ты, давай отчет, утверждаю.
Он неожиданно остановился и вся свита едва не попадала друг на друга. Казначей с поклоном положил отчет на ковер и Оробас ткнул в бланк копытом, оставив тлеющий отпечаток печати. Разумеется, он все это время читал и практически не слушал щебет секретаря.
– Компенсации выплатить, особенно общинам доминиканцев в долинах Ул.
– Да, лорд.
Он прислушался – судя по тону, секретарь иссякал с новостями.
– …И записка от лорда Асмодея.
Ага, записка. От лорда Асмодея.
Невидимые слуги вырвали записку из секретарской папки, тот даже потянулся ловить, но вовремя понял, в чем дело, отдернул когтистую руку. Оробас прочел, едва покосившись – в своем привычном теле он видел все вокруг себя практически кругом. Сжег дыханием бумагу, услужливо поднесенную к губам.
– Надоели, – капризно подытожил, наблюдая, как изменилось выражение лица капитана, и парочка остальных. – Я в Вавилон.
Оробас как раз вышел к повороту на огромную террасу, отделяющую нижнюю ступень его дворца от взлетающих вверх причудливых башен и корпусов, проскочил под опущенными ветвями глициний в приглушенный сумеречный свет и был таков.
Он полагал себя сносным правителем и иногда сутками сидел над всеми этими прошениями и законами, которые ему таскали во дворец, но через час после возвращения к жизни перспектива заниматься настоящей работой не прельщала. Продышавшись, он в несколько шагов по пустоте заставил мир подернуться пеленой символов, отыскал нужные, переписал. Ад далеко внизу провернулся, словно колесо. Еще переписал – чтобы под копытами была земля, песок, камень. Наступил, пошел. Ему нравилось шагать, странным естеством его искаженного тела нравилось, и каждый шаг загонял обратно в землю столбцы и вязи знаков – от совершенного, от чистого и истинного к реальному, осязаемому, обычному, где по шее ползают мухи-близнецы, и под глазом сидит мушиный бес, готовый услужить, и длинным хвостом можно вдоволь, до свиста, помахать направо и налево, чтобы просох, наконец. Неприличная для демона радость бытия, но нужно познать сухую математику истины, чтобы суметь порадоваться простой жизни. Шагам по мостовой. Пестрым прохожим, уступающим дорогу. Сверху грохнуло и грянул ливень. Мухи пропали все до одной – кинулись ловить капли. К пирамиде Асмодея Оробас явился сухим.

Подпись автора

такие дела.

…Разумеется, ни в какой беседке он его не ждал. Ходил кругами под деревьями, все шагал и шагал, качая лошадиной головой – так удобнее думалось. Резные тени скользили по шкуре, шелковой даже на вид, текучий свет переливался на серебристой шерсти, подумать было о чем, но единственное, что занимало Оробаса, это как вытянуть из старого дьявола, хозяина Вавилона, ответ на единственный интересующий его вопрос. Казалось, в тот момент все сущее и все обетованное сузилось до этого вопроса.
Чему служит алая тварь в Корсоне? Почему он не уничтожил это?
Но они хорошо стерегут свои тайны.
И было мрачное, хищное желание, растерзать и развеять это существо самому, попробовать еще, и еще, и еще, пока не получится, пока не перестанет кипеть черная вода у подножия скал и оно не переродится. Пока не перестанет существовать вместо со своей проклятой неподатливой тайной, и это будет хорошо.
Оробас задержал в воздухе поднятое копыто, потом поставил его назад, опустил шею – это выглядит куда красивей, чем неловкие человечьи раскланивания. Никогда не понимал, зачем они так держатся за свои личины. Всем же известно, что фальшивые. Но он улыбнулся одними губами:
– Мне достаточно будет фигового листка.
Невидимые слуги ринулись выполнять и тут же принесли лист с дерева – демон глянул и лист сделался полукруглым, и белым с золотыми прожилками, сделался красноватым по краю, с вышивкой, повторяющей десятки, сотни листьев. С некоторым сожалением расставшись с привычным ему обликом, Оробас шагнул на выложенную камнем дорожку, позволил невидимым слугам обернуть вокруг себя тогу – они постарались, накрутили складок на поздний манер. Как будто это чем-то лучше сверкающей шкуры. И он снова улыбнулся, словно пробуя, как это, словно вспоминал. Глаза оставались прежними – желтыми и холодными.
– Не будем о том, что я испытал, – он покачал головой, словно досадуя на собственную оплошность: – Не рискну повторить. И все же я бы хотел вернуться к беседе, что завершилась столь… драматично.
И он, как будто вспомнил все, что нужно для того, чтобы с наивной непосредственностью посмотреть на Асмодея, с упрямством и простотой ребенка, желающего игрушку (помнит ли Асмодей, что такое ребенок?), спросить:
– Так зачем он нужен?

Подпись автора

такие дела.

– Я нетерпелив? Прости, – Оробас улыбнулся чуть виновато, и так же холодно, как раньше – он всегда забывает про выражение глаз, теперь уже всегда. И его извинение прозвучало так, что любому ясно – вовсе он ни перед кем не извиняется, просто следует ритуалам, приличиям, этикету, игре, в которую они играют. Несколько шагов босыми ступнями по дорожке вслед за хозяином его поразили куда больше, чем ответ Асмодея, известного отца лжи, и мать лжи, и прадеда лжи колена так до десятого. Вслушиваясь в свои ощущения, осязая нагретый солнцем камень, Оробас вдруг проговорил, странно и невпопад, пойманный чарующим порывом искренности:
– Но тебе же известно, как время стало другим, когда все целиком досталось нам. Я столько потерял, больше не помню столько слов, только читаю о них в книгах, и слышу иногда. Во мне столько всего недостает, что теперь даже мимолетное любопытство кажется божественной искрой, и да, я спешу за ним… спешу, – он повторил зачем-то, поднял взгляд в спину, погружаясь в тень под навесом: – Напрасно? Тебе тысячелетия, скажи, все напрасно?
Усмехнувшись своим странным мыслям, он развел руками и вслед за Асмодеем сел, потянулся за вином и пил как воду, словно пытался смыть странный привкус, вытравить. Смотрел, зная, что ответы можно не только услышать, но и увидеть, но не знал, хочет ли он ответа на такой вопрос. Странная горечь.
И старый дьявол сам спешит. Ну кто ж спрашивает цену в самом начале торга? Кто вообще спрашивает цену? Ей следует родиться постепенно, как луна выступает из дымки. Оробасу стало весело. Подняв голову, он пододвинул поближе тарелку с оливками и, жуя, начал увлеченно рассказывать:
– Был на Земле маленький городок, я запамятовал название, но действительно маленький… Летом на улицах лежала белая пыль и колоски ежи прятались в сумраке между мостовой и стеной дома, где жила одна девочка. Она любила смотреть на облака и мечтать, облака были похожи на башни и замки, а мечты ее были как легкие бабочки – порхали от одного места к другому. Когда ей исполнилось двенадцать лет, она повстречала одного монаха из Фульды, и вместе они отправились прочь, к облакам и замкам: их обоих соблазнили мечты, легкие как бабочки. Он покинул свое аббатство, она – дом, ветхий и пыльный, они нашли для нее мужское платье и отправились куда-то в Грецию, быть может, в Афины, а может, и на Афон…
Оробас покосился, чтобы невидимые слуги налили другого вина, попробовал, вслушиваясь в сложный терпкий вкус, поднял взгляд:
– О, вспомнил. Майнц назывался тот городок. Кажется, не такой уж и маленький, но мне теперь все земные городки кажутся такими жалкими.
Разумеется, он помнил и другую часть оборванного разговора, касающегося дерзкой папессы Иоанны и теперь посматривал поверх края чаши на Асмодея: ну что? Как цена?

Подпись автора

такие дела.

– Ты находишь меня упрямым, я знаю, – Оробас с удовольствием посмотрел на собеседника, потом – в узорчатые тени полупрозрачных крон; невидимые слуги принесли опавший лист и он задумчиво вертел его в руках, рассматривая, словно пытаясь сличить – похож ли на тот, что он помнил или платан сделан с ошибкой, с огрехом?
– Наверное, как говорят некоторые злые языки, мне следовало бы быть ослом… – он усмехнулся, но посерьезнел: – Ты помнишь ослов? Я совсем забыл, какие на самом деле животные… все наши пути начинаются на Конкордии, и лишь разум отпирает ее врата, они не могут там пройти.
Ему нравилось ощущение легкости, которое поначалу дает алкоголь и в него демон окунался с готовностью и удовольствием. Выпил еще, почти не замечая, что пьет, потому что в тот момент думал, а правильно ли он помнит опьянение, так ли оно должно выглядеть. Играть в эту игру было забавно, потому что там, до Конкордии, и до смерти, было нечто такое, что нельзя. Нельзя знать, нельзя помнить, нельзя произносить и оно беспамятно и непроизносимо. Стерто. И, когда головокружительно сложные чары стирали, они могли задеть что-то еще, что-то вокруг… Если бы Асмодей попытался проникнуть в разум собеседника, потерянно уставившегося в пространство, он бы нашел его мысли, мягко скажем, странными. Как выглядят ослы? Как смотрят, если коснуться косматой головы? Как поворачивают голову, если потянуть за привязь?
– Мое упрямство приводит меня порой к удивительным открытиям, – вдруг произнес Оробас, помолчал, поддразнивая паузой, снова повертел лист в руке и он начал делаться золотым от его прикосновения: – Но чаще я просто самому себе нахожу кропотливые идиотские занятия. Я искал ее не как ты, не так, как это сделал бы демон, менее заслуживающий сравнения с ослом. У меня было ее лицо, а ты знаешь, я умею очень внимательно смотреть, и однажды я выбрал свободный день и посмотрел в лица всех людей, населяющих Ад. На те лица, которые они помнят у себя, истинные лица, не личины, надетые поверх… и, как ты уже догадался, я ее не нашел.
Остроконечный лист, до последней жилки ставший золотом, переливался в пальцах, кусался, резал остриями – Оробас начал превращать его обратно, но он стал хрупким и чернел. В конце на пальцах осталась кровь и немного пепла.
– Я продолжил поиски. И пришел к одному выводу, который тебе бы показался интересным и в какой-то мере забавным.
Он знал, что может разболтать больше, чем планировал. В ажурном теплом мареве теней и света, в медовом запахе трав и листьев можно было плавать как в патоке, и вязнуть, и тонуть. Оробас рассматривал темное, почти черное вино, медленно смаковал, узнавая безо всяких названий, как узнают старых друзей или, скорее, старых врагов. Это из Эдема, веет горечью и проклятьем, но сладкое, сладкое… Что такое «друг»? Они были у него? А когда-то? Что означает это странное слово? Смешно. Он хорошо знает язык торга, но не бескорыстия, а от идеи дружбы веет чем-то таким, абсурдно упушенной выгодой. Зачем оно нужно это слово? Кому? Смешно ведь.
– Люблю истории с деталями. Подробности оживляют повествование, не находишь? Самые внимательные свидетели – лучшие рассказчики, – вдруг сказал он с обескураживающей наглостью, подцепил кусочек сыра и, жуя, с интересом уставился на Асмодея.

Подпись автора

такие дела.