-А Левиафан нет, - просто сказал Асмодей, глядя не на гостя, а в пространство перед собой.
Но не кусты акации,  и не  скульптуру черного быка, тускло отблескивающего полированными боками в свете солнца, не на  кипарисы, темно-зелеными колоннами обозначавшими широкую аллею,  на которую можно было выйти с ближайшей дорожки, стоило лишь пройти десяток метров.
Задумчивый взор его блуждал в пространстве, а мысли были обращены в далекое прошлое.
Мне было тогда, наверное столько же, сколько тебе, - заговорил он задумчиво и тихо, - и я сознавал свою силу, как нечто исключительное в сравнении со всеми, кого знал, с кем делил тяготы ученичества и был убежден, что здесь, в мире мёртвых, у меня, как и на Земле, особое предназначение. Думаю, ты понимаешь о чём я говорю. А Левиафан... был вполне удовлетворен тем, что собой представлял Ад в те времена.
За этой короткой, неопределенной фразой стояли сотни бесед и споров, десятки историй и приключений, поединки, в которых Асмодей умирал, учась биться у могущественнейшего демона, короля Ада и после которых возвращался к жизни, становясь более ловким и лучше понимая силы Левиафана. А главное — его слабости.
Но хотел большего. Ты можешь хотеть большего, чем весь Доминион, больше, чем всех душ, когда-либо рождавшихся на Земле?

Сам Асмодей мог представить такое желание, но отвлеченно, как некую жажду или желание обладать человеком, вещью, знанием или городом, ставшим соблазнительно прекрасным благодаря чужим трудам. Но понимал, что в душе Левиафана горит совсем иной огонь и его силу вообразить себе не мог.
- Вот и отправился в Бездну на поиски... ответов, решений, силы. Об этом ты знаешь.

Асмодей выдержал небольшую паузу.
- Я не мог допустить, чтобы в Доминионе решили, будто Левиафана больше нет. И чтобы все считали, что он по-прежнему с нами, создал того дракона, которого ты видел.

О том, что после по сути правил «именем его», перекраивая Ад сообразно своим представлениям о правильности мироустройства, и превратил домены в подобие государств, Асмодей рассказывать не стал. В таком изложении это было бы слишком упрощено.

- Теперь ты знаешь. Но вряд ли это то знание, которого ты искал в Корсоне.

Он умолк. Допил свое вино, почти не чувствуя вкуса. Плеснул из изящного кувшина еще,  предоставив гостю самому о себе позаботится, если тот захочет.

В том, что Оробас не поверит в правду, Асмодей не сомневался. Сам он лгал ответственно, со знанием дела и любовью к процессу, и только документы, скрепленные его печатью, имели определенную ценность. Да и то в том только случае, если юристы противоположной стороны проверили каждое слово и перекроили все формулировки так, чтобы устранить возможные лазейки. Законники Вавилонского дворца, в свой черед, устраняли лазейки для партнера и когда обе стороны, наконец сознавали, что довольны друг другом и собой, для маневров не оставалось возможности.

Но когда честность  бросались под ноги столь небрежно, подбирать её не спешили. И это было, как и сказал Оробас, забавно.

У этой беседы не было лишних слушателей, а потому не было и слуг, которые бы следили за тем, полны ли кубки хозяина и гостя.  И Асмодей спокойно обходился без них,  самолично наполнив кубки, пока Оробас делал вид, что его заинтересовало что-то происходящее среди ветвей, теней и пятен света.
А владыка Вавилона ждал, что же в итоге скажет этот своенравный принц.

И то, что Оробас ничего не спросил и не высказал ни удивления, ни разочарования только подкрепило предположение Асмодея. Не поверил.

Зато, когда хозяин Оморры заговорил, Асмодей не ожидал услышать имя Иоанны — слишком уж часто Оробас уходил от обсуждения этой темы прежде.
Асмодей хотел фактов,  Оробас говорил о чувствах и о суждениях «многих», до которых тем, кто поднялся до вершин власти, не должно быть дела.
И в этом легко было усмотреть что-то женское, если хотеть это женское увидеть.
- Вот как...

Асмодей пытливо с новым интересом всмотрелся в приятное, даже красивое лицо гостя, словно хотел за ним увидеть другие черты. За самодовольной улыбкой безрассудного нахала жесткую складку губ сильной женщины, способной бросить вызов не просто ватиканским кардиналам, но всему католическому миру.
- Жаль. Очень жаль. Если это и так, то ты отказался от истинной уникальности, чтобы стать... Кем?

Он понимал, что за века, проведенные в Аду, Агнесса из Майнца едва ли могла бы сохранить человечность без посторонней помощи или без покровительства демона, который обеспечил бы ей защиту от всех опасностей Доминиона. Но такая защита обрекала подопечных на заточение.
Вот и в Вавилонской Паперии ватиканские понтифики сохранялись бережно практически в том самом виде, в каком прибыли в ад. Разве что совсем немощным исключительно в терапевтических целях прописывались душетерзательные беседы и откровения, экскурсии в Гаапу и смерти.
Пословица «Смерть всё лечит» в Доминионе обретала совершенно буквальное значение.
Агнесса, такая, как её представлял Асмодей, упорная и амбициозная, непременно стала бы демоном. И, скорее всего, отказалась бы от женской своей сущности, раз уж даже при жизни предпочла рядиться мальчиком и идти стезей обмана до самого конца.

- Если стирание личности можно считать её полноценной смертью, то Агнесса обманула не только земной католический мир, но и ад.

- Заманчивое предложение, - мягко произнес Асмодей и, протянув руку, коснулся лица Оробаса, огладил кончиками пальцев линию подбородка, словно желая ощутить его материальность или представить за красивым лицом другое...

Он знал, что будет разочарован встречей с Иоанной, какой бы та ни стала и чего бы не добилась за века, проведенные в Аду. Потому что слишком ярко представлял её, а слишком продуманные иллюзии, разрушаясь, порой огорчают сильнее, чем утраты чего-то настоящего.
- Но я, пожалуй, откажусь. И как бы ни был интересен предмет твоего студенческого исследования, - здесь он не позволил своему голосу окрасится и тенью насмешки, - меня интересуют вещи куда более простые и приземленные. Женщины, власть и...
Он вскинул взгляд вверх, позволяя Оробасу трактовать недосказанное, как заблагорассудится.

Запил короткую паузу глотком вина, а после заговорил, собирая слова в фразы с раздумчивой неспешностью, словно и формулировал и принимал решение одновременно.
- Раз ты говоришь, что личность никуда не делась, а стер ты лишь свое имя, значит можешь вернуть забытое, а вместе с ним и лицо... истинное свое лицо и подлинную историю. Я не буду предлагать свою помощь в этом. Ты откажешься по тем же причинам, что и я отказался от твоего предложения. Но могу предложить тебе в обмен на час в обществе Иоанны забрать из моей Паперии дюжину понтификов по твоему желанию. Могу даже прибавить к этой дюжине четверых из рода Медичи.

Тут Асмодей рассмеялся. Уж слишком откровенно прозвучало его желание избавится от представителей этой семейки,  которых сам Лоренцо Медичи не желал даже попытаться выкупить у Асмодея, полагая большой удачей, что те надежно заперты и, живя в праздности и довольстве, лишены возможности расстаться со своей человечностью.
- Я не тороплю тебя с решением. Потому не спеши с отказом. Захочешь передумать — самолюбие и гордыня не позволят в этом признаться. И что такое час, когда у нас все время мира? Можешь все обдумать и выбрать платье.

Идея выселить Льва X из Паперии Асмодею так понравилась, что даже сгладила остроту и боль разочарования. Он мог бы просто освободить этого развратного  толстяка, но ему с лихвой хватило последствий прецедента с Сикстом V, и создавать новый,  изгоняя неугодного Папу, Асмодей не собирался. Тем более ссорится через такое решение с банкирами, к которым,  тайно, разумеется, не раз обращался за займами, не имея ни малейшего желания их возвращать.