Нарцисс наслаждается своей пустотой и разверзнувшейся бездной, предоставляющей возможность бесконечного падения. Не имело значения, кем он был при жизни — это знание только ревностно приковывало бы к себе, препятствуя полной самоотдаче роли. Он быстро лишается того малого постоянства, которым обладал — казённая туника разменивается на костюм и маску или, в соответствии с замыслом режиссёра, наготу.
В Театре Семи Грехов только самая взыскательная публика, и с площади Конкордии в него жадно сгребаются таланты, способные усладить взор и поощрить страсти — к вящей славе покровителя, герцога Данталиона. Получить главную роль в очередной фантасмагорической пьесе мечтает любой актёр — и может любой, даже если при жизни он снимался только в порно, особенно если при жизни он снимался только в порно. Здесь ценится такая добродетель, как самоотречение — и потому актёры рискуют быстро потерять себя и стать декорацией или реквизитом. Актёрский состав меняется непредсказуемо — это так раздражает драматурга, столь старательно сочинявшего реплики.

Он бешено вьётся веретеном, снося на себе всё, порождавшееся сном разума, и затем забывает — просто потому что цепь перерождений тянется к величию, а его дозволено обрести лишь немногим.

Нарцисс не грезит о главной роли, он не горд и даже не тщеславен — не за такое он оказался здесь, но не ему решать, каким его увидят на сцене. Сейчас зрители захотели знать его под этим именем, в будущем захотят иного, и его долг — потакать вкусам толпы, раз за разом бросать себя ей на растерзание. Одну только эту мысль он не хочет забыть и наблюдает её, как далёкую Звезду Полынь — великую горечь, вкушаемую с сардонической улыбкой.

Толпа обожает, она ненавидит — всегда презирает, и считается за плату вместо горсти лир, если удалось завладеть её вниманием хоть на мгновение. Много пересудов о таланте творца — и так мало требований к зрителю, а, казалось бы, всё должно стремиться к плодотворному симбиозу. В Театре Семи Грехов в заглавие вынесен грех Уныния — оно здесь неизбывно, оно нежеланно, и всё же оно настойчиво из раза в раз занимает свою ложу и смотрит на игру не актёров, а зрителей — что же на этот раз они изобретут, возбуждённые страхом скуки.

Нарцисс смотрит на голодную толпу, жаждущую немедленного удовлетворения — а в это же время на арене бьются гладиаторы: ретиарий с сетью, секутор с щитом и мечом — ему же, в львином рву, нечем занять руки. Некому протянуть руку, не от кого отмахнуться, нет союзника и нет противника — только масса, многоглавая, многоголосая, безликая и безличная. Взгляд на неё не вызывает ничего, кроме уныния и скуки — но в Аду даже самоубийце нет покоя, к нему воззовут и снова привлекут к общему делу. Пусть оно заведомо обречёно на провал — воссоздание Башни учит, что это не должно стать помехой веселью.