жил на свете рыцарь бедный...

Отчасти это место напоминает ему Порциунколу, его первое пристанище и первое место, которое сполна принадлежало ему. И как там, здесь, среди возделываемых тяжким трудом полей, не был слышен гул множества людей Вавилона - он давно это подметил, еще при жизни: чем суровее и проще жизнь, тем она тише и притягательней, тем проще в ней остаться наедине с самим собою. И с Творцом.
Пока не настанет праздник.
Праздники он тоже любил больше простые, ярким просветом мелькающие в повседневном труде, отмечающие начало или конец поста, рождения и свадьбы - ему было с чем сравнить и он давно уже выбирал простой хлеб и сладкий лук, кисловатое вино и сыр, а не вычурные потуги музыкантов и разнообразие блюд. Бернард де Квинтавалле, помнится, называл это словом «гортанобесие», но Франциску понадобилось чуть дольше одной жизни, чтобы понять, что имелось в виду.
Из всего, что он потерял, больше всего ему не хватало Рождества - вера в младенца-искупителя - здесь - давалась сложнее всего, просто потому, что противоречила абсолютно всему, что он видел и соышал. Так никогда не было раньше - стоило ему один раз услышать Слово, и в самые темные времена всегда находилось подтверждение его правоты, нужно было только поразмышлять: так было с Матфеем (10:9-10) и с Посланиями, и даже с Ильёй, но, пока что, не с Рождеством, и Франциск терпел это несоответствие без ропота, с присущим ему упрямством полагая, что просто ещё недостаточно размышлял о смысле Слова.
Размышления он все ещё меньше ценил, чем поступки, а заняться было чем. Если всерьез следовать путем Христа, а он всё еще был непоколебимо настроен с него не сходить обстоятельства вряд ли могли изменить эту уверенность, сошествие в Ад было лишь следующим шагом, который необходимо было преодолеть - здесь так же ждала работа (он машинально потирает запястье - земля тут неплодна и суха, тяжело берется мотыгой, а заработанный хлеб горек для всех, кто согбен над полями), даже больше работы, пожалуй, жаловаться было не на что. Господь управился быстрее, но никогда в самых смелых своих дерзаниях он не уподоблял себя Творцу более положенного от образа и подобия.

Сидящий прямо на каменистой пустой земле человек отклоняется от корявой оливы, опирается на покрытые штопанной холстиной колени, с наслаждением тянется, выпрастывая вперед жилистые руки и смеется.
Пора было вставать.
Часы работы в полях завершились, до повечерия было еще далеко, но далеко было и до города и до того места, где нынче соберутся другие, пусть и не прямо лилии полевые, а тоже цветы-души, некоторые из которых его тревожат: просто бороться с собою, сложно - с миром, сложнее всего - так говорили, - с дьяволом, а тут - целый дьявольский мир. Нет, он не торопится, но братьев нужно навестить - их, во многом еще хрупких в своем решении не стоит заставлять ждать - ещё налумают себе.
Тревог.
Хотя что тут может уже тревожить?
- Ну, прощай, брат Олива, — черная от праха земного ладонь ложится на перекрученный ствол, словно на плечо блищкого друга, - Через два дня на третий снова приду к тебе и спою, пожалуй, одну лауду, она прославляет святого Эрмо. Ты же итальянец, как любая из олив, - непременно вспомнишь эти родные слова.
Где-то наверху, невидимая в сумерках и в кривых ветвях, вздрагивает от ветра привешенная на нитку рыбешка. Человек встает и, не обмахнув от пыли подола, решительно и бодро идёт в город, где его ждут.

Подпись автора

NB: как готовить этого Франческо

Персонажа можно калечить и убивать без предупреждения, втч навсегда
Во все мои отыгрыши можно входить с ноги /если это не ущемляет других игроков/
Если то, что вы про меня хотите, можно сыграть - давайте играть, а не проговаривать