Сейчас Лоунтри играл, самозабвенно отдаваясь горю и гневу, понимая тщетность усилий, цена которым баночка краски времён Тициана
- Рембрандт, - слабый выдох не потревожил пыль, лежащую у губ пленника. - Я должна быть нарисована Рембрандтом. Или этот сын кобылы ничего не понимает в эстетике.
- Ты должен быть пылью с ног Оробаса уже без малого пару столетий... А!
Крик, переходящий в визг, резанул воздух и утонул в стенах. Лоунтри резко дёрнулся и прижал к холодному металлу цепи кровоточащий язык.
- Нахрена ты его прикусил?!
- Нахрена ты пытаешься заставить его убить нас на несколько лет быстрее?!
- Ничего я не пытаюсь! Меня задолбал холод! Я хочу помыться! Мне неудобно здесь! Всё тело болит и ноет! Выпусти меня отсюда! - с каждым словом голос набирал силу и последнюю фразу Лоунтри кричал низким басом, запрокинув голову.
Ничего.
Пыль, белый пепел и белый снег, белые мухи - всё самое прекрасное на свете выкрашено известью. Радуга в своей круговерти создаёт цвет обезжиренного творога. В чёрном мире всему есть место, даже белому. Только боль Лоунтри ненавидел всеми фибрами души.
Пленник безвольно повис на цепях, расслабив тело и представив себя сидящим, отметив, что в сиддхасане выглядит естесственнее и будто бы даже наполненным смирением, что должно бы понравиться Оробасу, наверное, и тогда он разрешил бы ступнями дотянуться до пола... вкус собственной крови во рту настраивал на лирический лад. Посасывая один из языков, Лоунтри обдумывал, чем будет заниматься в оставшуюся половину вечности. Здесь. И чего можно выпросить более реального.
Прими озорную суть -
Свет гиблое, злое место.
Отрезка короткий путь -
Усыпан. Не ступишь. Тесно.
Шаги он почувствовал кожей или услышал, безошибочно узнал в них гривоголового ублюдка и замер в ожидании.
Это было прекрасно, красиво, умопомрачительно, мать его, корчится на полу и смотреть на своё обнажённое тело, свернувшееся в позе младенца, умершего в утробе матери. Белое на чёрном, нежное и хрупкое, утопающее в ядовитой смоле дна, низшей точки дна, найденного на дне. Страдания слезой катились по щеке, оставляя влажный след. Но Лоунтри плакал не поэтому. Его глаза, а Лоунтри предпочитал глаза цвета весенней зелени, увлажняясь его глаза приобретали глубину и блеск, добиться которых обычно стоило трудов.
Чем выбелен белый свет?
Костьми безвозвратно павших.
Приблизившись вплотную так, чтобы услышать дыхание фигуры на холсте, можно было бы рассмотреть тени, синие, зелёные, цвета морской волны и фисташки, и грозовой тучи... несколько изжелта зелёных... один! цвета ржавчины! только один изжелта-зелёный след, сияющий крупицами осыпавшегося металла,  одного ему будет достаточно, чтобы увидеть отражение своих глаз. И следы где-нибудь там, куда не сразу падает внимательный взгляд, но чтобы пришлось искать, а найдя уже понять и не забыть. Сможет ли он устоять, если увидит свои глаза на крахмально-белой коже, начнёт ли бороться с самим собой помноженным на белизну оков. В ногах и спине Лоу появилось напряжение, обратными кругами на воде, оно сходилось собиралось внизу живота, отдавая острой болью вправо, туда, где много лет назад пришёлся удар ножа.
И, может, о нас потом
Споткнутся живущих стопы.
И кто-то осипшим ртом
Ругнется: "Блять, идиоты!"
- Ползи, тупое создание! - рука, нога, рука и подтянуться... Вот ты!.. как все бабы всех миров... ползи!
И Лоунтри упал через пять метров самоизносилования. Расплоставшись на спине он несколько раз сжал и разжал кисти, попытался опереться на локти и согнуть ноги в коленях.
- Потому что дальше я встану и пойду. Сам дурак.
Белеющий пыл врагов
Соседствует с вдохновеньем.
И мы, сбросив груз оков,
Растаем в одно мгновенье.

Отредактировано Launtry (2024-05-28 19:26:50)

Подпись автора

Куда бы мы ни пошли — мы возьмем с собой — себя.

Язык, покрытый гнойными нарывами, вывалился наружу, царапался о зубы слизывая рвотные массы с тонких звериных губ. Открытая пасть в глубине которой копошились личинки раскрылась за спиной Лоунтри.
- Дура, Господин наш Оробас вышвырнет тебя из дома как лишайную.
Бес рассмеялся, запрокинув голову. В уголках его рта трещины разошлись, рисуя уходящие под балахон линии, а на них мерцание бусин свежей сукровицы. Слюна и пена под крики распалявшегося беса стекали на подбородок и ниже.
- Колмри убирает за безродным, а безродный подпирает стены замка?! Колмри даст безродному тряпку и песок и будет тыкать носом в каждую плитку!
Не оборачиваясь Лоунтри махнул рукой бесу и осел под прикрытие тени и заклятия.

Ворота распахнулись ровно на столько, чтобы Колмри мог протиснуться боком. Ещё ворота, но уже во внутренний двор, не более гостеприимные, чем внешние. Почувствовав гостя мушиные бесы кружили вокруг него, создавая маленькое гудящее цунами над головой.
- А! Безмозглые твари! Сожру вас всех! А когда вы истлеете в моём брюхе, выловлю из купели свеженькими и сожру ещё раз!
Дверь дома заскрипела, впуская, проворачиваясь на петлях, шаркающая походка сгорбленного беса вторила гудению мушиного роя над его головой, ворчание хриплыми вскриками завершало ансамбль. Не успев затихнуть на нижнем этаже гул набирал новые обороты, со дна клети раздался звон падающих цепей и проклятия.
- Колмри любит господина, но не будет оттирать грязь безродного с цепей. Безродный снова повиснет на них, стоит только господину узнать...
слова тонули в скрежете металла о плиты, пока бес оттаскивал непомерно длинные и тяжелые цепи на их место
-...безродный уйдёт к Пурсону, и господин повесит здесь всех... и висеть они будут пропитываясь ядом, что сегодня чуть не сгубил Колмри...
-...господин не бросит... начатое...
ворчание глохло, растворялось мерным звуком щётки в руках чрезмерно энергичного беса.

Отредактировано Launtry (2024-06-04 06:30:51)

Подпись автора

Куда бы мы ни пошли — мы возьмем с собой — себя.

На что он надеялся?
Могло ли случится бесёнышу с пастью, словно флегетонский желоб наполненный отбросами, быть близким господину Оморры? - нет. Мог он своим блеянием привлечь внимание господина Оморры, одного из принцев и властителя двенадцатого домена? - увы, снова "нет". Узнать секреты или хотя бы знать помыслы господина... Тот кто говорит о бесполезности сосуда попросту не знает как его пользовать.
- Колмри, мышоночек, начнём с малого, подойдём к Оробасу поближе...
Плохо, плохо, плохо... Лоу слабее, чем когда-либо, оставшись одна, слушая внутри себя и не слыша слов, только гулкое эхо тишины в пустом "я - есмь истина и жизнь". Зарывшись вниз и вглубь до бесчувствия, так, что сожги конский ублюдок землю и воздух на милю вокруг, едва ли достал Лоу, творившую одно заклятие поверх другого, спрятанную, ждущую единого знака, чтобы сорваться и соединиться и бросить вызов Оробасу... или убежать и унести за собой, внутри себя, вновь вырастить и выносить в себе свою самость. плохо... молчать, слушать тишину и ждать.
Лоунтри слышно мерный стук копыт безволосого жеребца, его мускульный запах и вонь, из общего сонма голосов, из звука снующих слуг и жужжащего мушиного цунами над головой. кап-кап-кап. его шаги вычленялись из общего потока, стекая по хребту. Лоунтри не осталось, он постыдно сжался в тугой комок, перекрывая Колмри доступ воздуха, заставляя беса молча потеть ядом и страхом.
(Не)смотри - ты увидишь. Почувствуешь присутствие так же безошибочно, как я чувствую.
Всё просто.
Мы знаем друг друга. Знание, которое лучше маяка и любой слежки. Никто не скажет нового, о чём не догадался бы я/ты сам.
Пока один курил в подворотне, другой убивал, ища новые грани своих сил. Пока один слушал о чём говорят вокруг, другой говорил сам, и ему внимали.
Уходи, я увидел, что хотел. Отпусти.
Колмри склонился в поклоне. Застыл перед господином. Лоунтри склонился и видел белые полированные цепи, наручники, покрытые ржавчиной высохшей крови, в нос бил запах собственной крови и испражнений.
Уходи.
он ушёл - властелин Оморры, всего два шага в тень, в свет, наружу где слишком обычно, и слишком привычно, без раздражающего ноздри миндального духа, без кружащей голову ванили. Их нет, никого и ничего. Только небеса пролились кровавым в свете солнца и звёзд дождём, смывая то, чего нет; и невидимые слуги подняли головы слушая крик и дождь. Мухи замерли оглушённые демоническим воплем господина. Демоны Сан-Домини вздрогнули. Самые смелые - один, другой - ответили на крик, зовом на зов, обозначая причастность и готовность служить. Этот вопль. Скажи, чего ты хочешь, и весь домен поднимется исполнять волю принца.
Тишина, рушимая дождём, ударяла по нервам.
Что ты ищешь? Перед тобой твердь небесная и двенадцатая часть суши.
Что ты ищешь? Слуги разрушат Вавилон, чтобы найти и принести. Только дай приказ.
В шум дождя тело высокого как шпала и сгорбленного беса завалилось на пол темницы. Демонический вопль разрезал до основания, вытаскивая нутро беса, и он потел, яд стекал, оставляя ожоги на коже, разрушая плотную ткань балахна. Колмри стоял на коленях, как час назад Лоунтри стоял перед ним. Беса рвало ядом и кровью, мешая кричать от боли, из ушей текла сукровица, глаза ослепли и подернулись плёнкой. Стоя на коленях Колмри уткнулся лбом в зловонную массу, где раньше оттирал следы, оставленные пленником Лоунтри. Боль, сравнимая с болью пленника Лоунтри.
Бес рассыпался прахом, оставляя на холодном полу белое тело в молитвенной позе, с руками закрывающими лицо.
- Малышка Лоу, всё хорошо, просто нам с Оробасиком надо поговорить.
Мышка в клетке когда отступать уже некуда.
Левая рука Лоунтри опустилась с лица на шею чувствуя тяжесть ошейника. Тяжело поднявшись на ноги, демон протянул руку. Мушиные бесы опустились, ощупывая, обнюхивая, не боясь.
- Мушки-мышки, мне бы одеться, иначе лошадка будет сам пленён моей красотой, - слегка насмешливый голос не скрывал хрипоту и приказные нотки.
Белая льняная тога оказалась на Лоунтри быстрее, чем он успел подумать о выборе ткани или орнамента. Доволен, снова удовлетворен, как когда-то. Лоу стоял посередине дна, очищенный от смрадной оболочки, одетый в белое. На плаху или под венец - одинаково хорошо и спокойно. Ибо ничего больше не остаётся кроме как смотреть, слушать и ждать карту, которую вытянет Оробас, в то время, как Лоу вскрыл свои.
- Ещё бы неплохо выпить и поесть, до того как меня снова здесь подвесят, - мухи щекотали, ползали по Лоунтри слизывая с него остатки праха, но не спешили исполнять новую волю, высказанную насмешливо. - Оробас, даже свининку откармливают перед забоем, а я уже забыл вкус твоей выпивки. И да, мне надоела эта клеть, можно выйти? - последние слова Лоунтри произнёс тихо. Гривоголовый ублюдок слушал и слышал - говорить громко необходимости нет.

Отредактировано Launtry (2024-06-12 05:03:01)

Подпись автора

Куда бы мы ни пошли — мы возьмем с собой — себя.

Оробас подошёл к нему, а сжалась она, перестала дышать и напряглась, подобно натянутой до предела струне. Тронь Оробас её и порвётся на высокой ноте - в крик или насилие, бежать или убивать. Но шёлковые губы и бархатистая морда ткнулись не в её ладонь.
Секунда, длившаяся вечность, пока Лоунтри с жалостью и сочувствием смотрел на ту себя, которая даже не боялась, но ждала. Конский ублюдок мог бы как всегда... ударить, что ли. Или спросить "какого хрена ты тут делаешь?". Но... нет. ему интересно играть. И - да. нам тоже интересно.
- Если шевельнёшься, дура-Лоу, тебя убью я. Не знаю как, но убью.
Лоу сам сделал шаг назад, к Оробасу - прислониться спиной к горячему телу, шевельнуть плечом, едва заметно, чтобы полнее ощутить силу ахалтекинского жеребца и его мощь. "Оробас" - имя произнесённое сотни раз со страхом и яростью, с немой просьбой "исчезни, не будь", сейчас уверенное и сильное, красивое сочетание звуков - оно очень идёт ахалтекинцу.
Если бы Лоунтри помнил чувства, что были раньше. О чем он, блять, думал тогда, что они вкуривали в Академии. Почти ждал и хотел, и звал в себе ощущение вернувшегося домой, чувство уюта и спокойного подчинения - "да-да-да, Бася, будь сильнее  меня, мы ведь оба этого хотим, верно?"
Жаль. Воспоминания, которые искал в себе Лоу, не пришли. ничего. Только напряжённое ожидание удара, исходившее здесь и сейчас, от неё. Но она справится.
Одиночество вдвоём обманчиво, так же как чёрный цвет. Чёрный ли? - добавь белый и ты увидишь - красный, зелёный, синий, все вместе, мнимое притворство пустоты/наполненности в чернеющем зареве слов.
"Белое! К черту белое -
Вязкий холодный фон -
Жертвы особой требует
С минами полигон.
В нем утопали тысячи
Важных и нужных слов.
Холод палаты высвечен,
И белизны оков
Не разглядеть в заснеженном
Царстве циничной лжи.
Кажется, что забрезжило..."
- Хаурес любил стихи. Словоблудие с ним не было пороком. Когда днями, месяцами висишь одна в этой дряной клети, кричишь только поначалу, потом разговариваешь с мухами, с безликими, со стенами... когда поняла, что и они не ответят - искала утешение в себе. Но и этого мало. Рано или поздно заканчиваются слова, которые можно придумать, и тогда начала вспоминать чужие. Мягкий голос кота и стихотворения, написанные до меня, но настолько мои, будто он знал меня, знал даже до того, как я умерла впервые.
- Молчи, дура-Лоу, - сказанное себе самому, стоп-сигнал для мышки, готовой сорваться.
Теперь пленник и хозяин равны - Дыхание Оробаса на затылке и неприятное прикосновение тонкого льна там, где только что были его горячие руки.
Просто разбавь молчание -
Кляксой забрызгай фон.
Черным порви отчаянье -
Дальше пойдет фургон.
Цветом любой эмоции
Белое прекрати.
Не выбирай пропорции!
Нужно взорвать? Взорви.
Пусть разлетится в крошево
Этот больничный ад.
В нем ничего хорошего...
- Удачное совпадение, у меня тоже никого нет, кроме тебя. Кстати, спасибо за это. Тебе.
На террасе никого, действительно никого, совершенно. Они что, блять, так боятся принца, что заткнули своё любопытство в...кхъ? Ладно, придётся доставать себе выпивку более-менее прозаическим способом - найти стол, обнаружить на нём стакан и хлебнуть содержимое в святой уверенности, что содержимое не разочарует.
Глаза Оробаса - всё ещё золотое пламя, даже в человеческом облике, змеиный язык, дразнит, будто не подчиняется обладателю и готов добавить к сказанному.
- Ну?.. - бровь Лоунтри вопросительно поднялась. - Как далеко я могу уйти? В метрах. Если границы свободы достаточно широки, то можешь перечислить домены за присутствие в которых я не окажусь в твоей купели. Моя клетка стала чуть шире - понимаю, но   проверять границы методом проб и ошибок... прости, старый друг. Я тогда останусь у тебя под тёплым боком и продолжу обтирать стены. Да. В приложении к договору укажи список нежелательных контактов. Не уверен, что буду точно следовать, но обсудим. - Лоунтри залпом допил и бесшумно поставил стакан, не вытирая с губ капли непонятного на вкус пойла. Не воды.
...Что, мать его, было в стакане? Вечер полный разочарований. Чем бы оно ни оказалось пока никак не действовало - сознание ясное, движения свободны, Лоунтри несколько раз сжал и разжал пальцы. Вода была бы лучше - избавила бы от ненужных ожиданий.

Отредактировано Launtry (2024-06-16 21:00:36)

Подпись автора

Куда бы мы ни пошли — мы возьмем с собой — себя.

Каруджи знал, сколько учебных часов Лоу потратил впустую, из какой помойки выполз и чем дышал, сколько литров веры потерял в подвале, и Каруджи оставался славным малым. Его подпись в договоре давала бы веру...
Лоу верил? Не в себя, точно. И не в дружбу, и не во всесилие демонов, и не в непогрешимость ангелов. Давно он выбрал для себя веру в Бога. В тот самый момент, когда Бог выбрал его своим оружием - подсунул телесную оболочку ангелу и смотрел как та сгорает в ослепительно белом пламен сотворённого чуда. Ни до этой, самой сокровенной смерти, ни после Лоу не испытывал подобного экстаза. Запредельного всплеска сил и разрыва. Ни боли, ни страха, не нужен воздух и не нужно биение сердца, ты просто распадаешься миллиардом звёзд, мир вокруг тебя превращается в ультразвук и уходит в тишину, в покой и спокойствие. И всё. Абсолют. Чтобы нагого тебя выловили из адской купели, кинули тряпку на срамные места, и смотрели как ты оплёвываешься от воды(?), стонешь от накатившей боли и ничерта не понимаешь от нахлынувших со всех сторон звуков, запахов... "Привет, демон, вали с дороги, у нас очередь на воскрешение". Пока Лоу уползал в поисках угла, мокрый и убогий, Бог уже строил план как свести его с Оробасом.
На террасе полно нечисти. И так спокойнее - никто не имеет права бояться принца сильнее Лоунтри, никто не имеет права прятаться, когда даже он выполз из укрытия. Лоу задумался, взгляд расфокусировался и обратился внутрь, всё вокруг перестало волновать: какие объедки остались от прошлого ужина, на сколько персон, как далеко от стола гости отодвинули стулья, кем они были и что они могли оставить на память. Одно движение принца и нет следов вечера. Одно желание принца и нет Лоу. А вопросы остались. Зачем Оробас выпустил пленника? охоты не получилось, игра в прятки сорвалась, Коню надоели наложницы и хочется поговорить, или пленников стало так много, что новые клети не успевают строить? место Лоу в подвале сдали новому постояльцу? Ревность шевельнулась в Лоу спазмом в животе и голодом.
Оробас теперь в новом обличии - чистый, словно цветок водяной лилии в безводном краю - он же нежность, непорочность, он же власть (и только она). Ему поклоняются, Его путают со святым, Он смог стать столпом двенадцатой части Доминиона. А сейчас сидит, выставив напоказ свои чресла, и кормит голодного. За это надо выпить.
И вторую - за маленькую радость чувствовать вкус приличного вина и неоправданных ожиданий.
И третью - за уютную атмосферу домашнего вечера.
Да, со слугами проще - есть кому вовремя наполнять бокал. Если забыть о мышке в стене и вычеркнуть последние несколько десятков лет. Если опустить навес, словно перед Лоу, смущённая дева, ждущая растления.
- Коняжка, ты успел рассказать бесам, что должно быть в бокале?
Мухи, чёрные, растворённые в дворцовом сумраке, опускают полотно и теперь Оробас отдалился, стал соблазнительно недостижимым, отгородился от мира тканью, которую сможет порвать ребёнок, если ребёнок волей кайроса окажется здесь, сейчас. И Оробас говорит, говорит, замолкает, снова говорит, будто ему нет дела до движений, и важны лишь собственные слова.
Навес раздвигается мягким движением руки и смыкается вновь за спиной Лоунтри, отгораживая собеседников. Лоу улыбается, когда слово "собеседники" мелькает и застревает в мыслях.  Пока слова сказаны не все, белизна кожи не сравнима с одеждой и лён падает, задерживаясь на худых угловатых ягодицах. Лоу садится на пол, облокотившись на то же самое плетёное кресло, где сидит Оробас, и отводит взгляд. Протянув руку, наблюдает, как янтарная жидкость наполняет бокал в очередной раз, и чувствует себя легко. Легко и томно, и казалось, будто мышка уснула в норе не дочитав молитву.
- Вопросом на вопрос, - сделав глоток, Лоу кладёт голову на колени Оробаса. - Так не пойдёт. Сначала мне нужны метры свободы. И список нежелательных любовников. И несколько сотен дукатов компенсации за последние несколько лет.
По щелчку ткань навеса оживает, вздувается медузой, унося тяжелый воздух и винные пары, дарит прохладу и свежесть. Белая кожа Лоунтри покрывается мурашками, отчего он зябко передёргивает плечами и смотрит в дно бокала, не решаясь снова наполнить, но считая пережевывание пищи непосильным трудом на сегодня.

Отредактировано Launtry (2024-06-20 14:48:11)

Подпись автора

Куда бы мы ни пошли — мы возьмем с собой — себя.

Холодно.
Первый глоток обжигающий и терпкий, которым можно было захлебнуться, упал в пустой желудок, наполняя и согревая внутренности. Дальше - легче, и эта искусственная лёгкость тянет за собой в ленность и негу, после четвёртого бокала (Оробас, ты считаешь?) мысли становятся мягкими и пористыми, теперь их можно нарезать как сыр и подавать к столу. Закусывать сегодня будем словами.
И слова эти будут только наши.
- Прости мышка-Лоу, ниточка связывающая нас ослабла и провисла, но мне нужно поговорить с Оробасом наедине.
Красное вино густое и насыщенное льётся плотно, но оно не кровь, слишком прозрачно, водянисто, слишком сладко - только не подогревай, иначе станет слишком похоже. Раньше вино помогало забыть вкус и запах крови, иронично красное, льющееся рекой. Вина всегда больше чем крови.
Оробас нежен, кончики пальцев - прикосновения крыльев бабочки, которое может превратиться в стилет у горла, именно там, где артерия проходит близко к коже. Одно неверное движение и Лоу вытечет, измарав (любовника? хозяина?) в крови по пояс, заставив ещё одного Колмри убирать после маленьких интимных игр принца. Но Оробас остаётся нежен, как тогда, щемяще нежен к уродливой крысе выползшей из Гаапы, ещё человеку, уже паскудной твари, лишённой человечности. Способность Лоунтри выживать в стенах Дита для них превратилась в возможность возвыситься, стала ступенькой к трону Оморры... когда-то.  Плевать, где и как встретились, кем были - важно кто они сейчас.
- Коняжка, научивший меня пить вино, - в голосе Лоунтри слышно улыбку, но лицо спокойно, как в глубоком сне. - Ты проиграл, когда снял цепи. Если бы я хотел, то ушёл бы прямо сейчас.
От явной неприкрытой лжи Лоунтри самому смешно - цепь на месте и правда в том, что если он и уйдёт, то она останется. Опять же, пока не ясно: куда идти… в адской клетке сомнений, разделив себя почти целиком, но все равно, Лоу не избавился от гнетущего… и не избавится. Куда бы они ни пошли —  возьмут с собой — себя.
"Оробас, жадный властелин Оморры, тебе хватит половинки?" - иронично, с усмешкой, пока рука принца властно запрокидывает голову, и  на одно мгновение губы касаются губ. Не дразнят, но приглашают. Ставят печать на договоре без подписей.
Оробас отстранился, разделяя себя и Лоу. Ему нужно подтверждение? - Пусть проведёт несколько бесконечно долгих секунд в ожидании. После десятков лет в подвале, Лоу имеет право заставить Оробаса ждать.
Крыса смотрит из-под опущенных ресниц, чувствует дыхание Жеребца. Жертва, пленник? Неуловимо меняет, переписывает - останавливает воздух - лёгкая ткань паланкина становится твёрже дворцовых стен и больше не колышется от движения ветра.
Мы оба чудовища
- А теперь ты в клетке.
Пространство под навесом заполняется ароматом фисташки (без ванили?), от которого тяжело дышать, становится непозволительно душно, следы присутствия Оробаса стираются - запах, но не он сам. Тень окружает принца и уплотняется, мешая двигаться. Сдавливает грудь. Словно густой пар, тень вытекает из щелей навеса, заставляя бесов и слуг отступать. Теперь любовники одни, заключены в альков как два богомола в банку. В кресле достаточно широком для двоих сидит Оробас. И Лоу сверху, возвышаясь над ним, проводит раздвоенным языком по шее принца, повторяя рисунок, которые пальцы Оробаса оставили на нём.
- Ты в клетке, а я даже не хочу тебя убивать.
Окружающие тяжесть и тьма уходят, как вода, спущенная в сортир, оставляют после себя головокружение (или это алкоголь?).
Лицом к лицу - "Что ты мне сделаешь?" - рука Лоу ложится на горло принца. Не касаясь губами губ, только языком Лоу находит рот Оробаса, проводит по острым зубам чтобы почувствовать вязкую жидкость, слабокислый горьковатый вкус яда, проникает внутрь, лаская змеиный язык. Никакой магии, только старое знакомое физическое насилие - пальцы Лоу сильнее сжимаются на шее Оробаса, а бедра сдавливают обнажённые ягодицы, пока действие яда не заставляет мышцы расслабиться.
- Видишь, я ещё не забыл тебя.

Отредактировано Launtry (2024-06-30 08:44:32)

Подпись автора

Куда бы мы ни пошли — мы возьмем с собой — себя.

Лоу слушал себя.
Частое дыхание неспособно насытить лёгкие кислородом, сердце, пропускающее один удар за другим, ускоряется, стремясь догнать потерянное, и шум в голове перекрывает тишину одиночества, пока закрытые глаза смотрят внутрь и не узнают себя самое. Если наглотаться яда, то можно будет заставить себя остановиться. Валяться половой тряпкой у ног и знать, что ничего уже не можешь сделать. Спасти всех от неминуемых последствий, стереть память.
Поэтому Лоу заигрывает со змеёй, то гладит её вдоль гладкого туловища, то охватывает раздвоенным языком прямо у основания черепа - пробуй укусить, злись, впрыскивай яд, пусть боль приходит одновременно с анестезией - чем  больше, тем лучше. Слюна, которую невозможно проглотить, вытекает из уголка рта, судорога обезображивает черты - даже в этом состоянии ценность Лоу остаётся выше, чем многих кого_Оробас_не_забыл.
- Что ты сделал со мной? - растянутое в безмолвном крике - Зачем? - распахиваются ярко красные глаза, исчерченные сосудами, кровоточащие.
Вино слишком быстро перегорает внутри, и яда не хватает, чтобы утонуть в бесчувствии, чтобы всё забыть. Холодно. И непонятно идёт ли этот холод из открытой двери террасы, или внутренности покрываются инеем. Тёплые мягкие руки белого принца обжигают чувства, напоминают и возвращают в реальность. Ради тепла Лоу почти готов тереться о них, умолять, чтобы Оробас не останавливался. Можно ли? Нельзя? - "Замри, дай мне больше яда, разве ты не видишь, что вино не работает." И зелёный чай - моча в первом бокале вечера; на его месте должен был быть наркотик... от того, кому для издевательств нужен трезвый пленник, а не кусок мяса.
Зачем?
Высокий звук - стон боли - кожа Лоу покрывается коростами, холодеет сантиметр за сантиметром. На прикосновении к лицу нить между он-она натягивается, выдергивает из небытия второе "я есмь" забытое и похороненное. Трезвое и жадное. Она вскидывается, щекой прижимается к ладони Оробаса. В голоде едва ли осознаваемого "дай", она опускается вниз, медленно следует за слабеющей рукой любовника, вытягивается вдоль тела Оробаса. С утробным рычанием она примеряет себя, ластится, трётся бёдрами о его чресла - "Дай!"
И сама давит, укрывает собой словно тяжёлым одеялом, вбирает в себя, ощущая власть обладания. Напряжение внизу живота заставляет отступить, почувствовать холодок между разомкнувшимися телами и снова прижаться от нестерпимого. Её острые когти впиваются в рёбра распятого на кресле (человека? демона? монстра?), ладони липкие не от пота держат крепче пут и кровавая слеза капает на лицо Оробаса, когда она наклоняется над ним, к самому уху. Шепчет.
- Не смей меня трогать, - шепот Лоу медленный и тихий, с нескрываемой злостью, под шорох мятущегося тела и нетерпеливое движение.
Он вернулся, не уходил, но вернулся, чтобы смотреть - "кушай, мышка, лошадка сам подал себя и разжег огонь".
Она слизывает собственную кровь с лица Оробаса, чтобы новая слеза оставила дорожку, успела скатиться по влажной щеке. Лоу плачет от невозможности разрешиться - взорваться и разовать себя самое, измарав белого принца под собой. Лоу - белый снег и сухой лёд - он сжимает Оробаса, делает недвижимым, и выжигает холодом своё присутствие здесь и сейчас, пока её бёдра ловят ритм, сильно и глубоко опускаются до самого основания, пытаясь взять больше чем может вместить. Единственная точка, где  соединяются влажно и жарко, среди царства заснеженной лжи.
Коросты на Лоу расходятся, выпуская накопившееся - яд капает из трещин, холод выходит, опуская температуру ниже градуса замерзания ртути. Где бы Лоу не коснулся Оробаса - везде одно, кроме точки сосредоточения, где трое соединились в одно.
- Ты проиграл, - тень Лоу такая же белая, как и он сам, растекается изморосью и туманом над ярко-красным обожжённым льдом телом Оробаса.
Она выгибается в экстазе, судороги проходят по спине и пропотевают через поры смывая с себя безумие. Он смотрит в маску демона и останавливается на шее, где капля застыла льдинкой, ягодой клюквы на снегу - стоит лишь наклониться, чтобы попробовать. И Лоу пробует, острыми зубами прокусывает тонкую кожу и пробует. Знакомую, чужую, кровь врага и любовника - сладкую, как забродивший виноградный сок, непролитое вино. Лоу жадно глотает, тянет на себя, впервые за вечер насыщаясь. Впервые радуясь.

- Беги!
Рывком Лоу поднимает голову вверх. В крысиных зубах плоть принца, из раны на его шее пульсирующей струёй вытекает кровь, пятная обоих, капая на мраморный пол.
Она бежит.
Стремительно, не выбирая укрытий, шепча заклинания и мелькая вспышками.
Она знает куда бежать. И надеется, что на этот раз ей снова будет чем платить Хауресу.
Он остаётся.
Смотрит на Оробаса холодным взглядом зелёных глаз и ждёт.

Отредактировано Launtry (2024-06-25 20:36:50)

Подпись автора

Куда бы мы ни пошли — мы возьмем с собой — себя.