Значит, да?
И он улыбается крику улыбкой твари из первобытного леса, прокусывающей горло настигнутой, нет, пойманной жертве… и еще раз касается раны на собственной шее. Такая странная путаница, да? Так все перемешалось за десятилетия, за столетия, что не понять, где границы, где края, за которыми заканчивается принадлежащее разным «я»… да? Кровь ластится к пальцам, и не остановится до самого конца, но он не умеет бояться, разучился по пути сюда, на верхнюю террасу напыщенного дворца, сделавшегося символом его греховной власти, власти черного камня, громоздких крестоцветов на шпилях, грозящих кулачков краббов на скатах крыш, пинаклей, вдавливающих терпеливые контрфорсы, власти манерных статуй святых и демонов, власти крестов и полумесяцев, вырезанных из одного и того же строгого габбро, в Оморре его удивительно много. Он говорил, что избавился от страха, не допуская мысли о том, что на самом деле его потерял, утратил, как люди незаметно лишаются частей человечности по дороге к высшей точке своего существования: дьявольские науки, извращенные знания, демонические сигили… за это платят не только золотом. И, подыхая от случайной раны, нанесенной разыгравшимся любовником, Оробас не может ничего, кроме как улыбаться его крику. Он знал, что не проиграет, даже отступая. Он готов отступать хоть до самых пустошей за стеной Ада, и знает, что это не будет значить ровным счетом ничего.
Симптомы: головокружение, сердцебиение, тошнота, жажда, лихорадочная эйфория, совсем немного – звон в ушах. Еще совсем немного – остаточная эрекция, немного обидно сдохнуть и не кончить. Сука… нужно ее найти, но потом, позже. Это будет еще одна удивительная глава об охоте, о желанном и опасном трофее, заранее присвоенном. Там, на Земле, у них были залы с головами оленей и быков, лосей, кабанов, какой-то еще лесной безмозглой дряни… Оробаса немного удивляли эти картинки. После стольких лет в Аду вырабатывается привычка к тому, что трофей нельзя потрогать за мертвый мех, когда заблагорассудится. Здесь трофею полагается быть живым.
Невидимые слуги, как обычно, бесстрастные, поднесли золотистое «Имерио», вложили бокал в слабеющие пальцы, как обычно, не прикоснувшись. Оробас пил как воду, пил и не мог напиться, вино разливалось, текло по подбородку, по шее, мешалось с кровью – в бездну его! Бокал полетел на пол, об пол, об плиты – вдребезги, окатив осколками и брызгами ноги умирающего мышонка.
Помогите мне.
А сейчас с задержкой. Он успел увидеть краем глаза, как суетливо дернулись две мухи, исчезли и через недоуменно длинную секунду – холодные липкие пальцы на локте. Они сильные, эти бесы. Как будто на камень опираешься, когда с кружащейся головой нужно попасть по кружащемуся полу – тоже смешная игра, в самом деле. Тело как чужое, но оно такое и есть: сугубо отдельно, а клубящаяся тень отдельно, застит зрение в пародии на тоннельный синдром. Невидимые слуги пробуют отвести его подальше от разбитого стекла, Оробас только фыркнул. Если тело чужое, то что жалеть, пропади оно пропадом, и по осколкам, хрустящим под ступнями. Да, больно, но у него теперь хотя бы есть следы. Когда они закончат, будет изумительно красиво: хрустальные брызги и рассыпающийся черный пепел.
– Все, отпусти, – он сделал вид, что вырывает руку, потому что вырваться от невидимого слуги практически невозможно, они могут только вежливо отпустить, следуя желаниям повелителя. Прогулка в несколько шагов стоила остатков сил, но ему по-прежнему смешно. Здесь не о чем горевать, разве только о навек потерянных дурных человечьих инстинктах, о телесном пошлом страхе, в котором заходится мышонок.
– Прекрати паниковать, – это склонившись над белыми встрепанными волосами, полушепотом, не прикасаясь, потому что… – Я тебе сломал пять ребер, что ты пытаешься сделать? Посмотри на меня.
Посмотреть – это не на поломанное тело, сидящее над ним, опираясь на руки, оно, полупустое, более не удерживает то, что составляет неукротимую и безрассудную сущность. Тень, освобождаясь, заполняет навес, разливается по полу дальше, на всю террасу, стекает из пустых рам ограждения, тень поднимается как грозовое облако, тень достигает неба. Тень тащит за собой и в себя, и, умножаясь, внутри выстраиваются ряды темных глаз, проплавленных следов, образы пыток и казней (некоторые из них знакомы до боли), чистой ярости, не имеющей облика, узнаваемой только по знакомой обоим жажде. Там много чего есть, в тени могущественного демона. Знаки старого конспекта с оттенком упрека – ну и что из этого ты забыл?
Алаф: судорожные попытки дышать на каменном полу, с кровавой лужей, растекающейся под щекой. Бет: обретение взгляда. Гамаль: направление взгляда снаружи вовнутрь. Далат (далет, дверь): тень похожа на мятущийся пепел. Хе, вав, зайн – три шага внутрь. Хет: хочешь что-то сказать? Скажи, что сожалеешь о том, что пропускал занятия.
Оробасу смешно. Устроившись на полу умирать, он не может удержаться от дурацкого смеха.

Подпись автора

такие дела.

– Я же сказал, не ставить мне никаких условий, – голос Оробаса разносится откуда-то неиздалека.
Бес-прислужник в черной шерсти с лицом кота с поклоном открыл до конца тяжелую дверь, закрыл за спиной. Он хорошо знал обоих и счел за лучшее не мешать. Не стоит мешать торгам, а в том, что они продолжаются, уже нет сомнений.
Пещерные, выдолбленные своды, хранящие следы от ударов грубых человеческих орудий, темный камень недр Оморры, и разукрашенные мозаичные стены, пестрый пол, украшенный бассейн – святая святых, точка младенческой уязвимости для каждого из непобедимых (нет) демонов. Место, в котором зеркала отсутствуют просто по определению.
Воздух трещит от того, сколько узлов здесь наплел Оробас, и, кажется, впервые в своем безрассудном существовании он допустил в это сакральное место своего убийцу. И допустил, и насмехается над опасностью и дальше, ему сделалось весело и любопытно жить. А было скучно и плохо. Настолько плохо, что никакие ухищрения не помогали, и он вот здесь, под этими глухими и заглушенными сводами валялся на диване (выцветший синий бархат, пошлейшая изогнутая спинка в виде несимметричного крылышка, и трещина в ножке, скрепленной медным кольцом, лак потускнел и облупился хлопьями на пол, все кайрос постарался), тем не менее, вот там он, бывало, валялся и читал. У всех книг, заброшенных под диван, страницы покороблены от влаги купели: Лотреамон, Стокоу, мемуары какого-то серийного убийцы. Догма Демоника, двадцать восьмой том. Дальше под диваном валялась пустая винная бутылка, ее тоже нельзя было выкидывать, потому что Оробас что-то в ней создавал, но слой густой слой пыли уже не давал рассмотреть, что именно. Почти наверняка в бутылке зрело что-то убийственное, чтобы отнести в пустыню и разбить, устроив огненный дождь, какого заслуживает Гоморра, но, возможно, там был просто сентиментальный кораблик. И вот теперь эти интимнейшие материальные следы предстают перед лицом доверенного в прошлом лица, а ныне подозрительного чужака: бесстыдство, вопиющее до подозрительности.
Ванна Оробаса, размером с купель, представляла собой круглый бассейн, в котором без труда уместилась бы и лошадь, но сейчас это не требовалось, он нежился по грудь в молочной воде с разводами масел,  положив затылок и руки на бортик. Смотрел из-под мокрых ресниц: что, пришел? Или что?
– Или хочешь условия?
Он поднял голову, прицениваясь к расстоянию, и руку, чтобы щелкнуть пальцами и щелчком отвлечь внимание. В следующий момент к тому же самому бортику Оробас прижал своего бывшего и нынешнего пленника, которому самую малость переписал его «где». С небольшим проблеском свободы между ямой в подвале и нынешней ловушкой между полированным камнем и собственным телом, но уже неважно.
– Тогда ты принимаешь должность, – он требовательно уставился в лицо на несколько секунд, потом наклонился к уху: – Принимаешь должность, сидишь в кабинете, заводишь секретарей, таскаешься на заседания, делаешь так, чтобы в каждом доме, в каждой дыре были твои мыши… как раньше. Помнишь, как было раньше? Еще условия? Лояльность. С альтернативой лояльности ты познакомился. Еще? Приходишь, когда я позову. Еще? Не тратишь мое время понапрасну, как это было только что.
Оробас убрал мокрые волосы и слегка прикусил Лоу шею под ухом, потом, будто подумал и сжал зубы сильнее, чтобы оставить синяк или наглядно показать, о какой трате времени он говорил.
Словно извиняясь, приласкался к тому же месту змеиным языком, нежной черной чешуей, губами, ткнулся носом.
– Арендовать тебе виллу? Или дом в городе? Где хочешь? Еще Каруджи реставрирует свою развалину, я знаю, у него готов восточный флигель с видом на водохранилище… ты его помнишь? Только акаций больше нет, там теперь тюльпановые деревья. Деньги на первое время я дам, выпишу чек, если ты не против. Обналичишь в любом банке, сейчас так делают почти везде, это удобно. Что-то еще? Кстати, где твоя вторая?

Подпись автора

такие дела.

– Вот как ты обо мне думаешь, – Оробас не удержался и тоже фыркнул: – И ты, скрепя сердце, ложился под бесчувственного и, наверное, эгоистичного мудака… ради чего, ради Британии? Лоу, обидно!
Он потерся об колено, опустив руку, нащупал его и, силой отведя в сторону, прошелся пальцами вдоль, выше, по внутренней стороне бедра, дальше, тронул член, но безо всякого интереса прошелся дальше, до груди и горла. Чуть сжал, запрокидывая голову, и мокрый большой палец скользил под челюстью:
– Хочу тебя целиком.
Не знал, зачем. Или догадывался, что не хочет делиться, бесится, ревнует и снова требует принадлежать себе-единственному, и снова злится от недосягаемости. Оробас догадывался, что так, как он хочет, не будет, но это не останавливало. Ничего не останавливало.
Нависнув, он целовал его в беспомощный рот, и ласкался змеиной головой, так и держал за горло, потом поймал тонкое запястье и прижал к теплому влажному камню. Мысли… а мыслей не было. Смотрел на себя будто со стороны и думал – то ли это, чего он хотел или просто в очередной раз телесные жалкие потребности туманят рассудок и на следующий день все будет так же, как раньше, будет одиночество и пустота, злоба, ощущение, будто что-то снова ускользнуло, мелькнуло, подразнило в руках, но снова, снова, снова не то и не так. Не с тем. Просто сейчас ему нужен был Лоунтри, на сколько-то как шпион, как верткая сильная крыса с тысячами глаз, на сколько-то здесь, сейчас, с его покорным тоном, с его обещанием служить, с его…
И все же он лжет, сука. Считал идиотом… небось, считает так до сих пор, а?
Не хочешь ее найти? Тогда я сам найду.
Но он это даже не подумал, чтобы нельзя было прочесть и украсть мысль. Вместо этого постарался вспомнить, как это было. На самом деле не понял и не догадался, просто увидел.
– Помнишь Алидже? У нас там был роскошный дворец… Я тогда просто увидел.
Отпустив горло, Оробас запустил пальцы в мокрые волосы и касался губами губ, шеи, помалу, дозированно, отвлекаясь на то, чтобы вспоминать и сцеплять свою память с чужой. Нет, это было учить не лень…

…Фиговые деревья рядами уходили по равнине. Плоды вызрели и были собраны, ветви отдыхали от тяжести и от древесного своего труда – из земли поднимать соки, чтобы питать всякого, кто протянет руку к фигам, темным, как высохшие головы. Теперь поздно, и ветер носит пыль. Листва шелестит, шелестит своим, особенным тоном. На окраине плантации – ветхий сарай, доски выбелены от солнца и стены просвечивают, растрепавшаяся солома шуршит о чем-то своем, кажется, даже без ветра.
Дверь – широкая воротина, распахнута и подперта, и виден квадрат неба, нежно-фиолетового, малинового, персикового по краю, накаляющегося в предчувствии солнца: скоро покажется, будет новый день. Лоунтри стоит, подпирая косяк плечом, его тонкий профиль на фиолетовом, и плечо обнажилось в незапахнутом полосатом крестьянском халате… новый день, в котором у них нет ничего – ни обязательств, ни печалей. Он пошевелился на соломе, кутаясь от прохлады в потертое одеяло, единственное на троих и принюхался – пахло хлебом и дымом. Задержал взгляд на мыши, спросил взглядом, но тот не ответил, все смотрел куда-то в сторону и вперед, как загорается туман между рядами деревьев, и Оробас, удобней устроив гудящую после вчерашней попойки голову, отступил на пару шагов, чтобы посмотреть сквозь стену. Да, это Каруджи жарил лепешки над углями, жег на крохотной печке остатки поломанных и ветхих корзин, в избытке валявшихся в сарае. Хоть зачем-то они пригодились.
– Откуда у нас еда? – удивился тот, кто еще не успел обзавестись даже мечтами о том, чтобы называть себя владыкой Оморры.
– Оттуда, – буркнул Каруджи, обернулся на взгляд, усмехаясь: – Украл. Проваливай с одеяла, если выспался и идите завтракать.
– Пойдем? – и он отвел взгляд, не успев возвратиться от зрения, видящего через стены, просто по привычке посмотрел на того, к кому обращался и  увидел в первый раз. Лоу так и смотрел через проем вдаль, вперед, присутствуя зыбко и созерцая, Лоу обернулась, учуяв, что это он – ей, обернулась и посмотрела в глаза, задвоившись с профилем на фоне этого утреннего раннего недозрелого неба. Спустя мгновение они вновь соединились.

Видение подернулось мутью, пропало, оставив одно лишь теперь, десятилетиями и веками позже, в подземельи немыслимого дворца, в белесой воде, залитой ароматными маслами, бережно прикасаясь, обласкивая шею, плечи, руки, которые еще недавно ломал, выжимая вопли – это больно? А теперь?
– Так ты это теперь называешь? Шлюха?
Это чтобы грубостью окончательно растоптать воспоминание, отогнать прочь, душными благовониями забить прелый запах соломы, и дыма, и свежих лепешек. Выбравшись на каменный бортик, Оробас увлек к себе своего бывшего и будущего любовника. Так и не отпустив руку, заставил приблизиться, заставил взять ртом пальцы, огладил раздвоенный язык. Они знали друг друга так давно, что почти не было смысла играть и что-то изображать. Оробас просто делал то, что нужно, делал приятно слабому и глупому мышонку, который всегда хотел принадлежать больше, чем чего-либо еще. И только перед собой он делал вид, будто на самом деле не злится, будто просто по привычке играет тирана. Только привычка давно закончилась, маска приросла. Ему нравилось.
– Давай, поработай ртом. В тот раз я не кончил.

Подпись автора

такие дела.

Нельзя обладать, не отдаваясь самому – за восемьдесят лет эту мимолетную вульгарную мудрость несложно забыть, а, между тем, вот она, запрокидывает голову с судорожным выдохом, прикосновение как… Оробас, не сдерживаясь, заскулил в потолок, целиком обращаясь в ощущения, в мутную воду животности, звериности. Он знал, как это, знал такими мгновениями – мысли отступают, слова отступают и вся нечеловеческая мудрость из-под сводов Анаимона осыпается пеплом с кожи. Ничего не нужно, ничто не существенно. В конце остается белизна, чистая, незапятнанная, невинная, подготовленная только для алых красок страсти. Только для красного. Кровь лучше, знает, где ей петь.
Пальцы, судорожно искавшие что-то по каменному бортику, медленно опустились на мокрые белесые волосы мышонка. Хотелось взять его за затылок и насадить на себя, снова и снова, чтобы быстрее, чтобы не смел дразнить, но он только провел рукой дальше, оставил горячую ладонь между лопаток. Лоу терпеть не может, когда его торопят. После восьмидесяти лет наложников, наложниц, проституток всех возможных полов, жаждущих денег, покровительства или чего бы то ни было еще, такие вещи ценно помнить. Ценно вспомнить, что именно этого и недоставало все те годы безумия и поисков. Когда он не знал, что искать, чьи черты собирать с каждого нового лица, каких прикосновений ждать и обижаться, не получая. В злобе и вине топить время, уговаривать себя, и было множество ненужных, грубых, неточных слов, будь проклято вавилонское наречие… теперь слов нет. Есть губы, язык и горло, обласкивающие член и Оробас снова судорожно выдохнул, почти не сумев погасить возглас наслаждения.
Кажется, он так хотел обладать им, что не заметил, как оступился.
Но он только улыбался и гладил любовника по голове, как занятное животное. Они оба… оба животные. Иногда можно.
И сладкий туман затягивает зрение, стирает мысли, уносит слова. Как же это…
– Хватит… хватит, не торопи меня.
Отстранил, взяв за горло, с грубой небрежностью жеста, но не прикосновения. Когда хотел, Оробас мог быть нежным, а сейчас он хотел. И так же увлек к себе, толчком пальцев переворачивая на бортике флакон масла, и нашел губы своего мышонка, нашел свой собственный вкус на них. Покосился желтыми глазами с раздражением – проклятые бесы, не могут найти… там, под диваном, или… Руки заняты, но, когда невидимые слуги подсунули на камень знакомую пудреницу (разумеется, там совсем не пудра), открыли, дотянулся и щедро сыпанул в пролитое масло белого порошка.
– Вылазь оттуда.
Усадив худого и легкого своего любовника на себя, Оробас провел по его бедрам с двух сторон, подвинул ближе, теснее. Макнул пальцы в масло и провел между ягодиц, осторожно, успокаивающе, макнул еще, вдавил внутрь. Можно только позавидовать ощущениям… Лоу последние восемьдесят лет не имел ни малейшей возможности припудрить нос.
– Сейчас тебе будет сказочно, – придерживая за поясницу, Оробас смотрел снизу вверх, улыбаясь.

Подпись автора

такие дела.

Ласка звериных когтей. Когда они закончат, он непременно выберет платье с открытой спиной, чтобы не прятать эти следы. Что-нибудь белое, и тем ярче будет контраст с полосами застывающей сладкой крови. Чтобы каждый мог увидеть, насмотреться, с наигранным стыдом отводя глаза, обсудить возвращение еще одного коронованного его рукой зверя на свое место в свите Безродных. Они слишком долго его помнили, белого (тоже белого) демона, сгинувшего в подземельях, теперь пора узнавать заново, и для начала сгодится и это… эти метки на груди, на спине. Когти впиваются, сильно, мстительно. Это потому что Оробас заставил его остановиться, обнял сильнее, чем может человек, собой прижал к полу. Здесь, на полу, мокрые, они извиваются как совокупляющиеся змеи, змеино, рептильно, судорожно.
Подхватив под коленом, Оробас навалился сверху, лишил остатков свободы и навязал свой собственный ритм – медленный и глубокий. Пальцы, шарившие в мокрых волосах, стали жестче, теперь его рука между затылком Лоу и полом, чтобы не дать глупому мышонку расшибить себя об каменный мозаичный пол под электрическим разрядом кокаина. Не раньше, чем он закончит, не скорее, чем он решит, что достаточно.
Он смотрел сверху, оценивающе, надменно, любуясь своей… своим… (добычей? вещью? рабом?), и ничуть не меньше упиваясь своей властью над ним. Власть наказывать и возносить, власть отнимать и давать, власть погружать член ему, в него, снова и еще, ебать его, всхлипывающего на полу, мнимо беспомощного, но чудовищного в своих умениях, в услугах, которые способен оказать, в подвластных ему мрачных чудесах, где крысиные лазы тянутся вглубь настолько, что даже глазам Оробаса не под силу проследить за ними. Где кислота негромкого голоса убаюкивает и пленяет все то, что составляет природу человека, где воля переламывается, перемалывается, плавится и падает в подставленные руки перезрелым плодом. Просто сейчас этот голос, хранящий и прежнюю силу, и все, присущее Лоунтри раньше, рушится эхом и бессмысленными вскриками. Оробас ловит эти вскрики губами с губ, пока пальцы находили разлитое по полу масло, пока проникали, настойчиво и сильно, чтобы добавить еще наркотический яд, яд клубящейся вспышки, тоже белой, белой, белой… Когда его самого, наконец, накрывает, он внутри и хочет еще, сильнее, резче, хочет хоть что-нибудь – кончить, завыть, яблоко, или одну двенадцатую Ада. Все смешивается. Смещается. На мозаике белое лицо и алые глаза с сосудами, просвечивающими через бесцветную радужку. Он видит, как по ним течет кокаин, и слышит его – белым и лилово-алым следом, что остается перед глазами после вспышки.
Наклонившись к самому уху, он произносит несуществующее слово, как будто часть детской считалки и запирает внутри мнимо хрупкого тела еще один Ад, клубящийся химический Ад сугробов и метели из белого, почти белого, кремово-пудрового порошка.
Не двигайся. Не можешь.
А он может. И двигается.
– Тебе не больно?
Он делает вид, что ему и вправду интересно, успел ли его проклятый порошок притупить ощущения, когда члену тесно, очень тесно и узко внутри, и он знал, по себе знал, что больно и еще знал, что сейчас это не имеет никакого значения. Просто дурацкий вопрос, на который не получится ответить, пока он не скажет следующее в считалке дурацкое слово. Забавная была игра, когда они ее только придумали…
– Что мне сделать, чтобы быть прощенным?
И еще один вопрос в духе Оробаса-делающего-вид-что-он-идиот. Очень своевременно спрашивать подобное, пока ощущение и звук проникновения единственное, что способно нарушить эту тишину.

Подпись автора

такие дела.

– Ты знаешь, какой я.
Давно уже не человек. Даже не близко.
Знаешь.
Мешанина разобщенных, непонятно как наросших – вросших? – частей, панцирей и щитков, щершавые пластины, щетинки и шипы, и между ними студенистая липкая шкура, и свисающие лапки, свисающие коготки и недооформленное, недоросшее, культи лапок и зачатки чего-то, что даже в природе не способно родиться – белесо, синюшно-серо, желтовато, наслоения отвратительных цветов, ни одного чистого. Все еще в форме лошади, демоническая тварь, схожая только по силуэту, узнаваемому по массивной шее и вытянутой морде.
Лоунтри знал, какой он, этими руками касался свистящих щелей по бокам этой раздутой шеи, и безмятежно улыбался выкаченному желтому глазу без век – тогда, за несколько часов до момента, когда тварь сиплым воплем провозгласит себя владыкой двенадцатой части Ада.
Я – красивый? Оробасу смешно, он ненавидит себя – такого, так искренне, как только можно. Потому так изыскан облик белого жеребца, потому так совершенна маска белокурого юноши, каким он никогда не был.
Ему, наверное, было бы обидно, но в тот момент у него не было времени об этом думать. Ревниво догоняя любовника, Оробас уже не останавливался – уже можно. Восемьдесят лет он мало задумывался об удовольствии для тех, кто согревал его постель, но здесь другое. Ему еще смешнее мысль, что сейчас он не трахается, уподобляясь животному, а, пожалуй, занят государственными делами. Увлечен ими настолько, что скулит, содрогаясь, а потом и вовсе замирает под непривычной лаской тонких рук. А непривычной – это потому что искренней. Или ему так хотелось думать. Всегда удобнее думать, что все устроил как нужно.
– Прости, – шепотом, наперекор, почти назло, осторожно разжав пальцы, сжимавшие волосы, отпустил и склонился, скользя губами по обнаженному горлу. Вкус… вкус кожи, вкус его пота, запах мистической тени и крысиных нор, прорытых в пустоте… темная змея из его рта извивается, ластится, просит. Он на самом деле много чего не понимает сейчас, не уверен, не знает, но хочет узнать, но не может спросить. Отчаянный и безрассудный Оробас не хотел признаваться в страхе – в страхе того, что ему придется сделать, если все не так. А ему придется. Осторожным касанием стирая слезы Лоунтри, значения которых он не понимал, он поднял взгляд и хотел сказать, но так и не смог. Боялся произносить вслух.
Ты же все и так понимаешь? Да?
– Я сотру твое имя, если ты забудешь, что мне обещал, – негромко, но отчетливо произнес принц.
Густая ядовитая горечь. Страх, страшно что это ненадолго, только на сегодня, но все переменится и тогда уже насовсем… Он не понимает, что уже стер часть его рассудка, чтобы надеяться на то, что все будет последовательно и логично. Не будет – это он чует, предчувствует, предсказывает, но в здесь и сейчас просто прижимается к ласкающей его руке. Замирает на полу, слушая биение сердца рядом. Это отчего-то стало важным – звук сердца, шум проталкиваемой крови, касание и тепло. Странно и думать о бесформенной твари под личиной, неужели, и это от нее?

Подпись автора

такие дела.

Оробас смотрел снизу вверх, с пола и всего настоящего в нем был только взгляд. Кольца бледной желтизны, не выражающие ничего. Ничего не выражающие. Столько же смысла в восходящей луне на черном, такая же ровно мера осмысленности.
Говори что хочешь.
Мерзкий, много раз продемонстрированный характер – умение мгновенно делаться отстраненным и ледяным, как проклятая луна, поднимающаяся от пустошей. Он начал вставать и закончил тем, что отмахнул длинной шеей, распрямляя копыта. Отворотил длинную морду, игнорируя насмешливо-смиренную позу, оценил это представление раздраженным движением хвоста и вдруг гаркнул, теряя терпение:
– А ну пошли вон отсюда!
Звук ударил; голосу, слишком громкому для нормальной речи, тесно под сводами, он разбился на эхо и что-то отозвалось, мерзкое и мгновенное движение, сдвиг, щелчок – будто сколопендра делает выпад, выбрасывает грудку вперед и мух вымело прочь. Будто тошнотворное искажение прошлось по залу, возвращая невидимую ловушку в исходное состояние, будто где-то медленно сворачивается сегментное тело, поджимаются лапки, опускаются усики.
Протоптавшись копытами – еще один громкий звук под сводами, Оробас спустился в чашу наполненного бассейна, лег там, выплеснув волну мутной воды, намочившей халат. Окунувшись, высунул лошадиную башку из-за каменного края:
– Хорошо, не воспринимай меня всерьез. Пусть мои неумелые угрозы будут пустыми, как и твои клятвы. Пустозвонство, сотрясение воздуха, и я еще пожалею, что тебя выпустил. Правда? В этом ты будешь верен себе, я не сомневаюсь.
Он принялся чесать шею об бортик. Демонстративно, с удовольствием, зажмурившись. Вычурно-животный вид, он специально такой, чтобы молчать или фыркать, или коситься одним глазом, делая вид, будто внутри нет никакого капризного и обиженного Оробаса, будто он всегда вот такой, с длинной скотской мордой и с толстой шелковистой шкурой.  Сто лет бы не знал этого Лоу с его прикосновениями, с его негодованием, с его хрупким равновесием между чем-то и ничем.
– Дай мне повод, только дай, – буркнул он, подняв голову, уставился, посмотрел, потом зажмурился, улегся: – А лучше уйди. Не хочу это выслушивать. Делай что хочешь.

Подпись автора

такие дела.

Кто тень среди теней, не вспомнит путь домой,
и не заденет ночь покатой крыши выступ.
Напомни мне, о чем читал тебе стихи,
и жег очаг, и ждал, рассеивая тени.
Храни мои слова, и шорох тайн храни.
Напомни мне, зачем?
Я знаю, что вернусь, как обречен убийца
искать свои следы,
и приходить,
и ждать, как ждут благословенья.
Храни мои мечты. Прошу тебя, храни.

У пыльно-синих сумерек Ада добела закатывается глаз. Луна над Сан-Домини восходит тусклая, она всегда тусклая и далекая здесь. Лишь усилием он теперь может вспомнить, какой должна быть ночь – черная с золотом. Теперь лишь прокрасться по крышам, распластаться на теплой черепице и похитить память у неосторожных, кто пришел в Доминион недавно, кто рухнул, не успев растерять воспоминания. Южные ночи, пронзенные звездами – теперь не бывать им.
Из теней он собирает себя, и тень на пятна режет лабиринт золотистого и белого. Сначала бесформенный, потом понятный. Поворачивает легкую голову, и мягкое меховое горло отдается звуком голоса, невнятным бормотанием. Горло вымазано чем-то темным, мех промок, и вокруг пасти грязно, и брызги на морде. У демона-рыцаря, члена королевского двора, свое безумие, и его он укрывает такими ночами в проулках проклятого города.
Не пошлое людоедство, хотя не без этого, его вторая половина безголоса и умеет лишь шипеть и жаждать, и трусливо метаться в темноту от испуганных глаз, и нападать со спины, и оскаленной мордой тыкаться, отыскивая чужое горло. Зверю да будут отпущены невинные его грехи. Он бормочет и поет в гулкой пустоте преисподней не потому что сыт (хотя не без этого), он свободен и счастлив своей свободой, пусть она и ненадолго. Свободен ото всех, и всех забыл, словно впервые смотрит вдоль улицы с крыши, и недооформленные лапы упираются в край, а дальше язык темноты, и смоляные тяжи, и что-то темное и его течет, осязая тепло черепицы. Сумел ненадолго забыть смысл слов, и рассматривает фонари как странный предмет с неясным значением, скалится недоверчиво, ему не нравится свет, на котором ему придется облечь себя в явную форму, а он не хочет. Не желает спускаться, желает и дальше течь по скату крыши, смотреть и ворчать, бормотать несуществующие слова, подражая человеку, которого съел. И только эта еда внутри бесформенного тела держит на месте, напоминает… но он не мог вспомнить, о чем.
Что-то проехало внизу. Он вспомнил «ехать», это когда внизу – предмет. Когда бесформенные, жаждущие движения бесы вращают ротор, заворачивая свое кропотливо взращенное безумие в спираль. Пригнувшись, демон-рыцарь сделал вид, будто охотится на то, что «едет», собрал себе спину и задние лапы, и нервный хвост, но оно уже скрылось. Медленно, нехотя сполз по стене вниз – темной каплей, в которой все прорезается и не может проявиться до конца лабиринт желтого и белого между черных пятен. Наконец, проявилось. Леопард. Леопард посреди улиц Сан-Домини, ему место в дикой чащобе, среди листвы и ветвей, а он нюхает мостовую, глядит на фонари и медленно опасливо семенит вдоль. У него тоже есть эта штука, чтобы «ехать». Далеко. Нужно возвращаться, но далеко. Не хочет, но идет, шурша лапами по камням, пригнувшись и опустив голову – не хотел смотреть, и потому не увидел на стене. Что-то было на стене, а он не увидел.
Трехглазое нечто зло уставилось и демон присел, попятился, оскалился, выхваченный из сумерек ярким нестерпимым светом. Длинная тень протянулась позади него, бесформенная.
«Отвернись!»
Свет чуть померк и показался покатый трехглазый темно-зеленый капот между выпуклых крыльев. На капот он и запрыгнул, теплый, гладкий под лапами. Лег, словно утверждая свою власть над этим. Через несколько минут он вспомнил «Таккер». Потом «Хаурес». Потом захотел вспомнить что-то еще, но не сумел, потому что шел, пригнувшись и не поднял голову, чтобы посмотреть. В тревоге поднял круглую кошачью голову, почти точно, почти совсем похожую на голову хищного животного с давно забытой Земли, но не мог вспомнить. Что-то было давно, и больно. Неважно. Или нет. Медленно он приподнялся, спустил лапу с переднего капота, поставил на брусчатку, потом следующую, вздохнул как человек. Открыл водительскую дверь – уже рукой, уже помня все, что должен был помнить, сел в машину, пошевелившуюся, обнявшую как живое существо и позади негромко зашевелился двигатель, заурчали невидимые они.
– Я что-то упустил.
Звук собственного голоса прозвучал в ограниченном пространстве салона странно, это не успевший заползти в свое логово леопард огрызнулся, прижимаясь брюхом к собственной тени. Чуть сменилась тональность рокота в двигателе позади – словно им не все равно. Миллиардам проклятых душ все равно, и они ничем не лучше.
«Таккер» сдвинулся и прополз на полметра вперед, выбираясь с пустой парковки, утопленной под здание. Остановился, дожидаясь. Свет трех пучков фар чуть подрагивал, машина желала двигаться, рокотала в нетерпении, но хозяину все равно. Погруженный в свои мысли, он положил руку на середину руля и задумчиво водил пальцами по выпуклому серебристому гербу.
Пытался вспомнить.
Нет, кого-то ждал.

Подпись автора

такие дела.