Dominion |
Привет, Гость! Войдите или зарегистрируйтесь.
Вы здесь » Dominion » Личные истории » там, где кончается день
Элигос & Лерайе
165 н.э., вечный город Рим
Там, где кончается день, в наступающей мгле
в вечном шорохе ветра я слышу слова,
Этот голос, что знает про всё на земле,
Говорит мне о том, что надежда мертва,
Говорит мне о том, что прозрения нет,
Говорит, что упорство не стоит труда,
Только волны бросают на берег ответ:
Никогда, никогда, никогда, никогда, никогда. (с)
what war? any war. I haven’t seen a paper lately but I suppose there’s a war — there always is.
смерть — это то, что бывает с другими (с)
…удивительно, но он совершенно не чувствует боли — только коварно подкравшуюся слабость. Окровавленный клинок в его руке взлетает к угасающему солнцу, ловя ускользающие лучи, и гул восторгов прокатывается по трибунам, как волна по бурному морю, а потом вдруг становится тихо. Еще открываются рты, соприкасаются ладони, ветер подхватывает тонкие шелковые паллы, треплет темные локоны, но тишина, страшная, смертная, накрывает арену. И песок, пропитанный черным и алым, пахнущий горько и остро, оказывается совсем рядом, под щекой, и пятно расплывается перед глазами, и в нем проступают очертания фигур, и тают, и неумолимо подступает жаркая темнота, будто прибой набегает на берег. Он хочет подняться, но тело, никогда — никогда! — не подводившее, не подчиняется. Иногда тишину прорывают вскрики и тонут в ней — так бабочка бьется в липкой паутине, дергается и затихает. Его затуманенный взгляд скользит по песчинкам, таким маленьким и таким огромным, он чувствует холод — и обиду.
Кажется, его все-таки зацепили.
Кажется, он пропустил последний безнадежный удар.
Кажется, это смерть.
Нет, думает он, это глупо, нелепо. Это невозможно. Ему не было достойного противника здесь, и не могло быть. Он мог бы умереть под жарким небом чужой страны, его грудь могла пробить шальная парфянская стрела, и он бы упал в пыль, и высоко-высоко над его головой трепетал бы штандарт с вышитым быком, а потом… потом разверзлись бы небесные врата, и сияющие ангелы единого господа — о которых он слушал украдкой, втайне — распахнули бы белые крылья. Но здесь нет ничего — только кровавая мгла, только песок и тишина. И это неправильно.
Несправедливо.
Он мог бы умереть там, на почерневшем песке, не чувствуя боли, но его молодое сильное тело сопротивляется ледяным объятиям смерти. Он бы подумал, что Танатосу неведомо милосердие, но никакого Танатоса нет, а от единого господа и сына его не приходит никто. Он открывает глаза в полуночном полумраке, не может шевельнуться, может только лежать и смотреть, как лунные лучи текут по каменным одеждам равнодушного Эскулапа, по гибкому застывшему телу змеи, обвивающей посох. Значит, узнали, — отчего-то спокойно думает он, — раз нашли место у ног милостивого бога, возложив на каменного идола все надежды. Значит, он не умрет безвестным.
Но все-таки умрет.
Вокруг висит все та же глухая давящая тишина, воздух такой холодный, что обжигает пересохшее горло. Он пытается вспомнить, повторить слова молитв, которые повторял много-много раз, пытается воззвать к отче небесному, сущему на небесах, но почему-то знает — никто не отзовется.
Это несправедливо, это невозможно, но это есть.
Где-то далеко капает вода. Что-то шуршит по храмовой крыше — будто змея ползет. Издалека доносится тихий гул голосов, кто-то беседует в ночи, при робком свете свечей. Наверное, в его доме тоже не спят — эта мысль мелькает и исчезает, он не хочет, не может думать ни о чем, кроме одной огромной несправедливости, на которой построен мир. Он должен был победить, доказать, что достоин настоящей войны, и он победил, но…
Не хочу вот так, думает он. Что угодно бы отдал, только не так. Не так!
Ему кажется, будто он слышит легкие, чуть шуршащие шаги. Или это ночной ветер шевелит ветви старых олив, растущих возле храмового портика? Или это все-таки шелест черных крыльев? Нет, чушь, отче небесный, сущий на небесах…
what war? any war. I haven’t seen a paper lately but I suppose there’s a war — there always is.
В лазурных глазах Гая Фанния отражается залитый солнцем песок, блики, которые лижут влажный рельеф чужих мышц, всполохи солнца на лезвии, когда короткий меч, стремительно вскинутый, плашмя отчеркивает окружность, отрезая пласт горячего воздуха, и вспарывает упругую плоть, высекает из противника вспышку пунцовых капель.
Вскидывается с кресла мощный чернокожий Сир, грузный сириец, покрытый перекрёстной насечкой шрамов, некогда один из этих рабов, а теперь ланиста, управляющий хозяйской школой. Вскидываются ревущие трибуны. Женщины рвут на себе одежды, и мнут разлапистые груди, предлагая себя гладиаторам, кто-то торопливо по-скотски сношается прямо посреди бесноватой толпы, на верхнем ярусе плебса драка. Город завяз в возбуждении таком густом, что здесь едва можно дышать.
- Вот этот, - Гай откусывает от крупной клубничной ягоды и указывает на бойца только взглядом, достаточно пренебрежительным, чтобы не выдать своей заинтересованности.
- Этот дикарь не стоит внимания храма, - cирийцу не хочется терять бойца, не только прожившего в неволе год, но и заслужившего на арене такую славу, что Рим сейчас ревет, прославляя его. Не хочется терять славу школы и деньги, которые он принесет хозяину.
- Чемпион Помпей не стоит внимания храма Эскулапа в Риме? – на красивом, классическом лице гостя рисуется то искренне недоумение, которое свойственно профанам, готовым внимать любой истине сведущих. – А кого бы ты посоветовал? Храму нужен достойный боец, который смог бы достойно представлять Эскулапа на эквириях!
И пока Сир увлеченно говорит о силе и норове своего товара, лицо Гая Фанния теряет всякое выражение, точно душа покинула его тело. Зато обрела новое – тело поверженного в песок противника, еще мгновение назад казавшееся абсолютно и безвозвратно мертвым. Теперь оно поднимается с песка за спиной оглушенного толпой триумфатора, чтобы всадить в его спину меч – между ребрами. Трибуны цепенеют. Сереет антрацитовый сириец, и пот крупными каплями выступает у него на лбу. Лицо Гая Флавия оживает тоже.
- Полагаю, ты оскорбил Эскулапа своим отказом, и тот забрал бойца себе так или иначе. Пусть гладиатора отнесут в храм, - одолжив ланисту собой, Гай Фанний раздраженно поднялся с подушек и направился к выходу из ложи. – Молись, чтобы Эскулап совершил чудо!
Это было время, когда демоны поднимались в вещный мир, баловали людей магией, собирая достойную паству, чтобы позже присовокупить эти души к своим легионам в преисподней, и обеспечивали чудесами храмы в свою честь. Гай из славного, хоть и плебейского рода Фанниев, был настоятелем этого храма неполный десяток лет. Его тело Лерайе нравилось вполне и располагало теми связями и властью, которые были весьма полезны святилищу. Где еще исследовать болезни как в месте, куда норовят принести каждого захворавшего? И если ты будешь успешен, люди скажут, что Эскулап совершил чудо. А если не будешь, что ж, они не заслужили внимания божества.
Центральный зал храма усеян телами страждущих. Их приводят родные, раненых солдат и стражников волокут сослуживцы, гладиаторов после нынешнего боя привозят рабы школ, кто-то приходит сам, подпирает стены, бредит, разметавшись на полу. Под крышей густой патокой стоят стоны и дурманящий дым курильниц. Змеи – вечные спутника бога – покрывают пол и плотно уложенные на мраморной мозаике тела живым, подвижным, шелестящим ковром.
Галла несут мимо этого моря истерзанных болью тел в дальние покои. Его тело, израненное и залитое запекшейся кровью, облепленное песком все еще представляется совершенством, достойным резца греческого скульптора. Но дело не в этом. Иногда Лерайе замечает в людях искру, гений, вдохновленную, исчерпывающую инакость, и это ни с чем не сравнимое ощущение отсылает его к Создателю, заставляет тосковать по неумению, неспособности творить что-то кроме страдания.
Демон возникает в дверях бесшумно в своем истинном облике. В покоях свежо, ночной воздух несет с Тибра прохладу и душок ила, и аромат зверобоя в курильнице почти не чуется. Омытый и перевязанный раб все равно горит, и его тело, укрытое испариной, как вуалью, в тусклом свете масляной лампы кажется золотым.
- Знаменитый Гектор из Галлии, чемпион Помпей, - голос звучит мерно, вкрадчиво, точно стелит титул вдоль прикосновения: Лерайе проходит кончиками пальцев по этой сияющей испарине вверх по бедру, еще часы назад резному из камня, а теперь горячечно жаркому, мимо повязки на бедрах и той, что перехватывает рану. Рану не прижгли, это лишнее страдание уже не поможет. –Дай мне руку, и я подарю тебе ту свободу, которую ты мечтал купить. То войско, которое ты мечтал возглавить, и то воздаяние за кровь твоего народа, семьи и близких, которое ты мечтах получить.
Прохладные пальцы незнакомца вкладываются в жаркую ладонь гладиатора.
- Пойдем со мной, и я сделаю тебя величайшим из ныне живущих воинов.
Вы там не мерзнете на вершинах ваших моральных устоев?
не зови, говорят, по имени, по словам его -
не суди. дела всегда в сотню раз страшней.
стынут тени по древним в груди развалинам,
зябок шёпот у тех теней. (с)
Этот незнакомый голос, тихий и ласковый, серебряной рыбкой выныривает из жаркой душной тьмы, — и кажется, будто мрак отступает, но всего лишь на миг. А потом тьма становится еще гуще, и в нем не разобрать ничего, только неверные отблески света вспыхивают и пропадают, только тени мечутся и тают.
Имя падает, звенит, катится, как серебряный сестерций по камням, и исчезает тоже. Никто не вспомнит, никто ничего не узнает, ничего уже не будет.
Остается выморочная предсмертная темнота — и этот голос, проклятый голос, ни на что не похожий. Он бы подумал, что ангел явился с небес утешить его, подарить хотя бы миг покоя, но разве ангелы скрываются во мраке? Разве касаются — так, собирая кончиками пальцев росу ледяной испарины? Разве говорят о…
Он почти не разбирает вкрадчивых слов, они тоже всплывают из тьмы и в нее же уходят, не сплетаются в единое полотно. Войско? Но кто же в здравом уме обещает войско тому, кто умирает на его руках? Должно быть, ему просто чудится. За жаром приходит бред, а в бреду является… кто?
Кто-то.
Является — и обещает несбыточное.
Не будет никакого величайшего воина — разве что случится чудо, и его раны затянутся, и силы вернутся. Но если вдруг его невидимому — ненастоящему — гостю такое не под силу, то кто угодно другой опоздает. К утру… и пусть до утра еще долго — или нет? — будет только горячая темнота, которую сменит холод.
О, как ни жаль разочаровывать того, у кого такой красивый голос, так и будет.
Он пытается улыбнуться, но способен только бессильно дернуть уголком губ.
— Беда в том… — его голос еле шелестит, хриплый, сухой, почти чужой, — Я уже ни на что не годен. Я умираю.
what war? any war. I haven’t seen a paper lately but I suppose there’s a war — there always is.
Красивый.
Есть упоительная красота в беспомощности сильных мужчин, чарующая, как дрема едва рожденного младенца, и темная, как вся земная жажда обладания, не знающая меры. Лерайе впервые видит Гектора из Галлии красивым только сейчас. Там, на арене, он был нужным, подходящим. Но здесь и сейчас, изловленный густой испариной, пойманный силком агонии, сломанный так, что судьба прорвала бренную плоть, он восхитительно красив. Будущий маркиз навсегда запомнит Элигоса таким. И после в Сенате и еще на играх во Флегетоне в любой миг сможет представить его этим изможденным умирающим галлом – бледным, вырезанным из мрамора, магнетическим.
Палец мягко проходит по линиям жизни на чужой влажной ладони и стирает их. Мир замирает. Только переливчатая трель соловушки в ветвях за окном плавится в серебре лунной дорожки. Лерайе мог бы вернуть гладиатора к жизни, но кем он будет? Мясом на песке, чтобы через год и сундук римского золота снова сюда вернуться?
- Умираешь, - соглашается с тенью покорной печали, потому что чудеса случаются, но не для каждого гладиатора, тем более, если он не просит об этом.
- Но мы забираем лишь достойных.
Темный ангел над постелью смертника – жнец, малахим, провожающий до престола святого Петра. Так их учат, этих молодых христиан? Молитвенный шепот Гектора Эскулап уже слышал, пока рабы омывали его тело. Зачастую их идеи путаны и зависят от проповедника, их безудержный кровожадный Яхве, еще вчера принимавший бычка на заклание и ягненка, и Авеля, теперь организовал такой ребрендинг, и это отчего-то ускользает от внимания этих рисующих рыб в горных пещерах. Но те времена они кажутся лишь скучающими любителями собираться в тайне, как многие другие. Только сборища у них скучные – ни оргий, ни вакханалий. Никто и не думал, что этот Сын божий станет так популярен без всякой предвыборной платформы. На чистом сострадании.
- Лишь достойных возглавить новое воинство. Пойдешь ли со мной или спустишься в Геенну огненную, отринув меня?
Вы там не мерзнете на вершинах ваших моральных устоев?
перезревшим тяжёлым плодом
в солнцем пахнущей стыть земле
осень вертит в пальцах холодных
чётки в тысячу жарких лет (с)
Легкое касание будто бы отнимает последнее тепло, взмокшая ладонь остывает под осторожными, почти нежными пальцами этого неведомого, незнакомого человека — человека ли? Голос звучит по-прежнему красиво, хоть и отдаляется, тает в темноте с каждым судорожным вдохом, с каждой дрожью не желающего умирать тела. Слово “умираешь” звучит как мягкий приговор, и хочется горько рассмеяться — а на что надеялся? на что?! — но даже на самый тихий, беззвучный смех уже не остается сил. Он слушает, слушает, жадно ловит слова, что нанизываются, как яшмовые бусины на вощеную нить, одно за другим, и звучат так, как и поверить нельзя.
Хочется повторять их, перекатывать на пересохшем языке.
Лишь достойных.
Лишь достойных возглавить новое воинство.
Разум неумолимо, неостановимо затягивает холодная темнота. Мысли путаются и сталкиваются, и смешиваются между собой, и он пытается цепляться за шелестящие во мраке ночи слова, как утопающий цепляется за косы ив, что клонятся с берега…
Или за нож.
“Пойдешь ли…” — шуршит и падает в темные волны забытья.
Мы забираем лишь достойных.
Лишь…
Пойдешь ли…
И теперь ему кажется, что он понимает, все понимает. Всякий поверит ангелу-вестнику, что спускается с распахнувшихся в сиянии небес, что расправляет белоснежные крылья под пение золотых труб. Но шепот в темноте… это ли не испытание истинной веры?
Или искушение.
— Имя, — выдыхает он, — кто ты… Кто ты, вестник?
what war? any war. I haven’t seen a paper lately but I suppose there’s a war — there always is.
Пожелай Лерайе послушать сомнения, он бы выбирал из философов. Пожелай послушать торг – из купцов. Возможно, он зря не ищет свой жемчуг среди этих последних, в Немусе было бы больше золота, чем в Эруме. Но у каждого свой путь, направляемый сердцем. Иногда будущий маркиз задумывается, не есть ли это божий промысел – этот голос сердца, который в себе он слышит очень громко и очень четко. Это страстное «хочу», на которое способен лишь ребенок у лотка со сладостями, не понимающий ничего о цене и пользе, о рваном матереном платье, о прохудившихся отцовских сандалах и отрубленных за воровство руках. Ничего не стоит между ребенком и его желанием, ни одного сомнения нет ни в себе, ни в ценности каприза. Чувство это столь жадное, столь поглощающее, что о нем нельзя, невозможно торговаться. Все или ничего. Сейчас или никогда. Подчас эта особенность своенравия обходится ой как дорого. Но другого умения желать у него нет.
Если бы в ожидании ангела Лерайе торопился, если бы мысленно прикидывал, стоит ли этот юноша поединка… Но нужды в этом нет. Можно позволить гладиатора прожить еще столько минут. Сколько ему понадобится, чтобы принять решение?
Асклепий опускается на край постели и прикрывает глаза, сосредотачиваясь на биении чужого сердца, тяжелом и медленном. Ласкаете его волей так, как ласкал бы пальцами, пойманный плод, уже сорвавшийся с ветки, но так и не упавший на землю. Прислушивается, как в нем затухает жизнь, точно сердце это мягко и сладко ухает в линии судьбы, разукрасившие смуглую ладонь.
Но пальцы его все еще впутаны в холодные, взмокшие пальцы умирающего.
- Моё имя Лерайе.
Одно из лучших последних услышанных слов во все времена. Больше он не настаивает и не убеждает, сказано достаточно.
Вы там не мерзнете на вершинах ваших моральных устоев?
Вы здесь » Dominion » Личные истории » там, где кончается день
