– Пока, Флаки! Яра, позвони в среду, хорошо?
– Обязательно, спасибо, непременно позвоню… всего хорошего, все довольны, да?
– Эй, вас подбросить?
Кто-то вышел, вернее сказать, вывалился из дверей клуба под рыжее засвеченное небо. Стены, в человеческий рост густо изрисованные граффити, пестрые в тусклом свете, и те, кто вышел, тоже. Смеются. Прощаются. Красная кожаная куртка Яры угодила под свет фонаря, цветом ярким как пошлейшая из метафор. Нет, пусть лучше будет томат. Яркий нахальный томат с нежной кожицей… он улыбался вместе с ними, потом обиделся и ткнул пальцем в начало парковки:
– Нас? Нам есть, на чем доехать.
– Выглядит не очень…
– Он отлично выглядит, – серьезно заметила Яра из темноты, обернулась. Пошлейшая из шуток – попробуй-ка найти черную кошку в темноте парковки… если не можешь, попробуй наощупь. Тепло ее кожи и невыветрившийся остаток духов, что-то цветочное и древесно-горькое, как удивление, как сломанный зеленый стебель и как закрыть глаза под холодным душем. Котенок? Нужно сказать, что любит. Это все ее духи, наверное. Дома нужно сказать, непременно, но не здесь, здесь слишком много их…
– И как его зовут? Говорят, мужчины дают имена своим членам и своим мотоциклам, хи-хи…
– Да идите вы, никак не зовут.
– Мне и так нормально… действительно, а как его зовут?
– Может, все же подвезти?
– Да не надо, я аккуратно поеду. Шлем, Яра!
В зеркало видно, как кто-то машет рукой вслед. Кто-то сел на край тротуара, кутаясь в пальто. Он хотел спросить, не холодно ли ей в ее томатной куртке, но уже не спросишь, мотоцикл урчит, заглушая голоса, и можно только потрогать руки, сомкнувшиеся на животе – теплые. Она прижалась сильнее, подвинулась к нему безмолвно и беззвучно. Ближе.
Именно так, втроем, им лучше всего. Кто бы мог подумать, что мотоциклу стоит дать имя, когда он и так как член их странной семьи, появившейся в момент, когда Яра шла из суда, а он возился, упаковывая свои камеры, которые так и не пригодились, потому что съемку запретили, а усиление отпустили домой. Момент неловкости, она что-то спросила и это было действительно неловко – никто сейчас вот так не знакомится, ну правда. Потом она скажет, что придумывала этот подкат все три минуты, пока шла. Что-то дурацкое, смешное.
«Я не могу поехать с вами, но могу вас арестовать и тогда вы сможете поехать со мной.»
Да никто сейчас так не знакомится. Но он бы сам не осмелился, ни за что, и потому жутко, что всего этого могло бы и не быть, ни вечера в «Бергхайне», ни предыдущих вечеров, когда она приходила без предупреждения и встречала его, видя в одной футболке на крутящемся кресле – что, пришел? Значит, она не заезжала домой, чтобы переодеться… нужно набраться смелости и сказать самое пошлое из всего, что он знал.
«Я тебя люблю, Яра. Это серьезно.»
Он попробовал сказать, зная, что ветер снесет слова, и ничего не будет слышно, но она почувствовала его голос – ладонями, сцепленными у него на груди. Они чуть сдвинулись, словно вместо необходимого – я тоже.
Выкатившись из паутины узких улочек, он набрал скорость на широком Варшауэр штрассе, почти пустом и залитом нереальным светом. Внизу мелькнули пути и крыша поезда. Еще вперед, нужно перебраться через реку и дальше он помнил дорогу… река бугрилась и рябила, непроглядно-черная. Осенью всегда так. Пристроившись за белым фургоном, он позволил себе расслабиться и посмотреть в сторону, где мелькало дурацкими пряничными домиками кирпичное обрамление путей метро. Словно дурное предчувствие, или, годами позже, он потом вспоминал этот момент именно так. Будто что-то было, что-то, что он мог бы заметить и все бы стало по-другому, словно был хоть один знак, предупреждение, повод – быть внимательней или просто посмотреть, чтобы заранее увидеть, как слева возникнет капот черной «Ауди» и четыре серебристых кольца ее логотипа на радиаторной решетке. Чтобы наверняка.
Он даже успел увернуться. Кажется, успел, потому что помнил, как рвануло в сторону, и чернота реки, и ограда моста, и что-то еще за последние доли секунд до удара.

Но это все вспомнилось потом, когда вернулись ощущения и чувство реальности, а значит, намного позже.

Говорят, люди видят прошлую жизнь, тоннель и ангелов. Все, что увидел он – это мягкий, молочный свет, удивительно, поразительно ласковый, млечный, нежный свет, который будто струился и обнимал, как вода, как ветер, как чьи-то руки. Не помнил, как это случилось, и что что-то случилось. Он просто стоял среди этого света, и чудилось, что он откуда-то сверху, будто что-то опускается сверху вниз, но представления не имел, что и почему. Ему было спокойно и пусто от всего этого, как во сне.
И разбудил его крик, удивительно громкий в этом спокойном и мягком свету.
– Феликс!
Он обернулся и увидел, что не один здесь, и люди, удивленные и сонные, тоже обернулись на темнокожую девушку, стоящую где-то позади, среди незнакомцев. Как будто она одна среди этого странного и нелепого чуда ухитрилась испугаться.
– Яра, я здесь.
Понадобилось взять ее за руку, чтобы она услышала, чтобы поняла, что не одна.
– Котенок, ну что ты кричишь… мне кажется, здесь нельзя шуметь.
– Куда ты пропал?
– Я не знаю. Пойдем, кажется, нам сюда не нужно.
– Фел, мне вдруг показалось, что тебя не стало… – и испуганный шепот в те, самые первые минуты, сделался самым первым шагом на долгом и страшном пути.
Все это они узнают после.
А тогда они вышли из белого света, мимо опор и белых колонн, мимо мраморных и позолоченных статуй по краям и на крыше, и площадь под синим и ясным небом оказалсь полна людей. Причудливая архитектура, и незнакомый рисунок брусчатки, и строения далеко впереди – слишком странно, и это был не Берлин. Их это не удивляло и не пугало в том оцепенении, в полусне, будто все еще они оба могли взять и проснуться – где-то и как-то – на гранитной набережной, накрытыми серебристой фольгой, в машине скорой помощи, жмурясь от нестерпимо яркого света в глаза, или в постели в маленьком лофте на Карл-Маркс-штрассе, подворотня с синим граффити «Фриволкер». Как будто был такой вариант, а теперь они, как любопытные туристы, рассматривали причудливые декорации своего сна.
Кто-то подошел и заговорил с ними, но Яра почему-то внимательно посмотрела и сказала: «Уйдите!», и двое незнакомцев отпрянули, будто обманутые попрошайки. Он спросил, почему, но она только передернула плечами – пойдем.

Отчетливо запомнилась решетчатая стена. Каменные колонны, и между ними – решетка с непомерно толстыми прутьями, и высотой с десяток метров. Стальное кружево по верхнему краю, завитые стебли, кованые листья, переходящие в сложные узоры. Стена тянулась и тянулась, и что-то смутное мерещилось в ней, будто смутно знакомое. За решеткой – парк, просто пустынный зеленый парк, и точно такая же брусчатка на его дорожках, и кромешная тишина, она пугала сильнее всего. До самых ворот страшнее всего была эта тишина, пока они не увидели, как на смену ровной гряде решетки приходит выгнутая дугой верхняя часть ворот, плотно сомкнутых.
И Яра вцепилась в него, сжала руку до боли, и он не мог и не имел никакого желания ее одергивать.
Человек стоял перед воротами, человек в белой одежде, с табличкой в руках, и за ним сидел, подобрав лапы, белый лев с белыми крыльями, с белыми мудрыми глазами глубокого старика.
Это те самые ворота – вот что поняли они в тот момент. Тогда им казалось, что они все поняли. И человек поднял на них глаза и произнес:
– Вас нет в списке. Я не могу вас пропустить.
Пять часов назад фэйсконтроль «Бергхайна» имел на их счет другое мнение.
Черт возьми, а ведь тогда им казалось, что они поняли все, что нужно.

Какими наивными они были.
Доминион, площадь Конкордия, 12 октября 2018 года.

Подпись автора

такие дела.