Dominion |
Привет, Гость! Войдите или зарегистрируйтесь.
Вы здесь » Dominion » Личные истории » Autos sacramentales
Я покажу тебе другой мир, черный мир, я сверну небо как свиток и положу на землю. Тайные знаки и цепи огней, и подземная темная вода забвения, и кровавая вода раздора - все увенчает тебя, все сойдется в купели, из которой ты родишься вновь, и вновь, и вновь.
Я покажу тебе черный свет.
Я покажу тебе, как человек нисходит в Ад. То, что ты увидел - только самое начало.
такие дела.
Пронзительный вздох, стон, вопль – режет как плоть снимает с костей. Невозможно слушать трезвым. Невидимые слуги рады услужить (что за пошлый каламбур), льют вино в бокал, и он пьет, не чувствуя вкуса, осоловело смотрит.
Драматичный луч света падает сверху, высвечивая белый покров на голове Куарре, покров чуть коробят рожки, но это мелочи. Дьяволица поет божественно, ангельски, безжалостно, заполняет сцену собой, весь воздух собой, и зал почти не дышит. Оробас в своей ложе дышит, но ему святотатствовать не впервой. Ему темно и приятно в полумраке приглушенного, пристыженного золота, и черных свечей, и тайно поблескивающего перламутра, драпировок черно-пурпурного бархата. Только голос тревожит, ведет, не дает забыться, и с Куарре всегда так. Купить бы ее, только вот уже не купишь. Поймать, запереть в клетку, чтобы пела только ему… он улыбается своим мыслям, опустив тяжелую голову на ладонь. Он может. Он знает, сколько слоев тайных знаков нужно создать, чтобы удержать демона, знает, как отчертить бытие непересекаемо, совершенно, чисто, но он полулежит на софе, смотрит на луч света и невидимые слуги-опекуны забирают бокал из безвольных пальцев.
Рядом возня – Бруно и какая-то его очередная блядь портят момент возней, но это терпимо. Пошевелилась праздная и невостребованная девственница на полу у ноги. Больше, чем собственная нагота, ее смущает отсутствие внимания.
– Мне надоели все эти черные розы и завитки, шипы, лозы, листья, смертельно надоела немусская пошлятина, все эти черви, свитые в уродливые узоры, принятые в краях, где ни черта не видно дальше собственного носа. Понимаешь? – вдруг раздельно произнес он, не открывая глаз. – Простая эстетика. Простая и строгая. Пусть будет белый, но не чистый, мрамор или слоновая кость. Золото. Алый? Нет, багровый, густой, сильный цвет, без пыли. Никакой пыли.
– Римский стиль? – осторожно уточнил мягкий баритон Бруно, и слышен шорох чешуи его крыльев, слышно, как когти берутся за перо.
– Почти.
Оробаса уже не интересовало происходящее на сцене, он сел, са достал себе кусочек сыра с оливкой и жевал, размышляя. Полгода до карнавала, определяться с постановщиком нужно уже вчера, и потому вокруг их вилось с десяток, стоило только появиться в границах Гоморры. Неприлично предлагать себя, крайне неприлично наниматься, но вот появиться в поле зрения в выжидательной позе это им гордость дозволяет. Торрелье, еще недавно на памяти Оробаса бывший Алоизом Блюмауэром, и Михаэлис, и Кьйот, и вот, Бруно, полупоэт-полудракон, робко улыбающийся широкой пастью и всерьез считающий, что затащить владыку Оморры на «Нарцисса» означало положить победу к себе в карман. Может, и означало. Два года подряд карнавал ставил Аполлинер, и стоило подстегнуть этого наглеца. А может, и нет.
Он думал, скользя взглядом по сцене – танцующие фигуры собираются в круг, бесятся, грудясь у ног Куарре, черным маслом вымаранные, подползают ближе, хватают ее за покрывало, оставляя следы грязных рук. Искусное, хореографически выверенное месиво. Неожиданно в кругу грязных содрогающихся тел появляются двое в белоснежном, почти обнаженные. Юноша и девушка, пошло украшенные цветами, разрисованные цветами, кружатся, обнимают друг друга, и дьяволица-всематерь благословляет их, воздев руки, а черная массовка рассыпается среди декораций.
Оробас глядел, уже не отрываясь. Светлые, желтые глаза демона всегда выдавали его, и Бруно, напрасно прождав продолжения разговора, откинулся на подушки, наблюдая.
– Пошлятина, – зевнул он, когда Нарцисс склонился над колодцем в сцене, позабыв о протягивающей руки подруге.
– Он бездарь, – в тон кивнул Оробас, улыбаясь, но продолжил смотреть. Не отрывал жадных глаз, когда чуткие руки опустились на разрисованные краской камни из папье-маше, когда Нарцисс склонился над водой и на шее сзади стал виден влажный завиток пряди. Близость ложи позволяла рассмотреть и тени на напряженных бедрах, и часто бьющуюся жилку на шее, и все, что только придет в голову рассматривать.
В колодце как будто что-то мелькнуло, и Нарцисс, широко и картинно размахнувшись, ударил подругу бутафорским кинжалом – фальшивая сверкающая кровь широкой полосой упала на покрывало Куарре и та отступила в тень, чуткие глаза могли заметить, как колыхнулся занавес. Массовка взвыла, выползая из теней.
– Присутствие донны Куарре этот фарс скрашивает, говорят, поучаствовать ее просил Кальдерон, но он рискует своим авторитетом.
– А кто постановщик?
– Приятель Аполлинера … м-м, как его, Тхерше, – перехватив в очередной раз взгляд Оробаса, Бруно добавил: – Этого мальчика еще дрессировать и дрессировать, он только через годы станет актером… может быть.
– Или не станет.
– Очевидно.
Что точно стало очевидным для Оробаса в тот момент, так это откровенность намерений Бруно. Ему стало скучно. Ему хотелось только смотреть, как породистый молодой итальянец стоит среди пляшущих фигур, и как свет падает на его бледное от пудры тело, как свет становится красным, как свет поднимается из-под воды. В сцене они натурально сделали колодец, и оттуда медленно поднялась химера, загримированная в точности под Нарцисса, только искаженная, покрытая плавниками, наростами, гладкой дельфиньей шкурой, уцелело только лицо. Может быть, мальчик и был бездарем, но смотреть он умел, и взгляд у них получился, когда краснота заполнила сцену и зал. Пугающий и тусклый свет. И позади, за ними, переодетая Куарре с бутафорскими кровавыми рогами взвыла арию безумия разом и мужским, и женским голосом.
Лапы-плавники обхватили бедра, руки сомкнулись на гребне, выходящем из хребта химеры. Оробас, не отрываясь, раздраженно согнал с руки муху. Раздражают, твари.
…Когда за дверью ложи раздалась возня, он продолжал пить. Злился, и не понять, на что. Послал невидимого слугу открыть, открыли.
– Простите, что сразу не заметил вашего присутствия, лорд Оробас.
Он обернулся на знакомый голос, узнал почтительно склонившиеся плечи и затылок.
– А, Аполлинер. Выпьешь со мной?
– Если примете мой скромный подарок.
Каков нахал, а?
В полумраке коридора, целомудренно прикрытый шелковым черным плащом из актерского реквизита, стоял Нарцисс.
такие дела.
![Narcissus [x]](https://forumavatars.ru/img/avatars/001c/21/d6/10-1715107318.jpg "Narcissus [x]")
То, чего всегда не хватало: времени и тишины. Сейчас же никто не в силах отнять твоё время, и праздные дни, кумулирующиеся в большое замерзание — это было бы самым страшным наказанием для всех. К счастью, ледяное озеро Коцит — совсем не то, что входило в планы. Им всем дано право на труд, тяжёлый, разгоняющий кровь, и он выглядел привлекательно, как самый действенный утилизатор времени. Молись и трудись — тихо, складно вертится в голове, когда напрягаются и расслабляются мышцы. Это милосердно — и Нарцисс не мог бросить из века в век презираемое лицедейство, не заинтересованный в милосердии.
Служить доменной печи, земле или свиньям, стать свинопасом — это лучше, чем быть с людьми. Там, где люди — там всегда шум и смертельная давка. Дети, попавшие сюда — они часто глупо погибали в давках. Все, кто выбирал человека материалом для своего творчества, предпочитали держаться от этого человека и особенно от толпы на расстоянии — возможно, потому что издалека всё смотрится привлекательнее и точно безопаснее.
Нарцисс не видел в лице режиссёра ни радости от процесса, ни удовлетворения от результата — сейчас мыслями он далеко отсюда. Ему интереснее размышлять, как он мог улучшить своё положение, сделать его безопаснее.
Не имело значения, какое место тебе достанется в театре — каждый со своего места увидит что-то интересное для себя. Иначе не объяснить, почему почти любое представление проходило с аншлагом. Не зная много о мире за пределами театра, Нарцисс всё же был уверен, что там содержится больше вещей, достойных внимания. Да и далеко ходить не нужно: в самой Гоморре с россыпью её бесконтрольно множащихся миниатюр нашлось бы, на что поглазеть. Но театр стоял непоколебимо, уверенный в своей необходимости. И так приятно было капать желчью на самое близкое, единственное, что у тебя есть, на то, что любишь.
Мало ценивший, что имел, он вскоре всего лишился. Его отделили от знакомого общества, отщипнули и бросили. Какое-то время он был один и даже в тишине.
Нарцисс непроизвольно протянул руки к лицу и закрылся ими — не чувствуя внутри ничего, побуждавшего к этому жесту, нужному, чтобы выразить отчаяние. Это привычка, он не владел собой, и всё же что-то подсказывало, что сейчас он должен смотреть на других и показать себя. Он убрал руки под плащ, сделав всё как было, немного прошёл вперёд из коридора, становясь частью ложи — незнакомой ему обстановки. Открылась новая точка обзора на сцену — подумалось, это хорошая позиция для стрельбы.
Он посмотрел: жёлтые глаза, и правда, как на картине художника, чьё имя он не помнил, только не прицельные. Контраст могущества и ситуации, в которую оно явилось, вызвал короткую нервную усмешку. И этот плащ — как будто при всём должна присутствовать недосказанность, фантазия, которая всегда лучше реальности.
Со стороны Нарцисса было бесполезно домысливать и гадать, кто скрывался под личиной — это и не имело значения. Как народ Доминиона был единообразен для правителей, так правители были однообразно ужасны для своего народа. Казни бесчисленны, но тело человека способно испытывать ограниченный спектр ощущений, и было безразлично, умрёшь ты в Гоморре или в Гаапе. Но в этом спектре был страх смерти, и он был очень хорош, ощущавшийся каждый раз как в первый раз.
В том, что он умрёт, сейчас, или ждать этого придётся совсем не долго — Нарцисс не сомневался в этом, и тело под плащом знобко дрогнуло от предвкушения. Смерть — как предел для человеческого разума, это было оправдательно.
То, что у него все написано на лице, он прекрасно знал. Говорили, и не раз. В любом облике достаточно просто посмотреть и все видно – пьяное откровение из полутемного будуара, или, как сейчас, из театральной ложи. Как будто Оробас желал скрывать свои мысли и свои желания, такие, как например, это.
Обладать.
Им неприлично видеть то, что нужно выяснять, вычитывать, за чем нужно проникать в разум, похищать, как похищают картины из музейных хранилищ, и мучительно разгадывать, как разгадывают тайные шифры. Оттого длится момент неловкости, и Бруно, косясь бездушными глазами рептилии, рассеянно гладит кудри жмущейся к нему шлюхи, и Аполлинер встал рядом и чуть в стороне, не рискуя напороться на взгляд демона, пожирающего глазами подарок.
Он и так знает, что победил, этот переодетый в британского эльфа поэт-человек в зеленом сюртуке из живой листвы, столь подходящем своим архаичным кроем под убранство Театра (именно так его и зовут, с заглавной буквы – Театр). Он знал, что Оробас не испытывает благодарности, или чего-то в этом роде, не понимает ощущения быть обязанным – как-то они долгой ночью говорили об этом, но вот язык торга демоны знают прекрасно. Чутко считывают слова «цена», «услуга» и «задаток» и, хотя порой обязать их быть честными может только дьявольская печать на вовремя подсунутом пергаменте, в некоторых случаях достаточно и просто слова, а в некоторых – взгляда, такого, как этот.
– Какой ты хитрец, Гийом, – наконец, протянул Оробас и поднялся со своего места.
Он сам походил на одного из невольников, скорее раздетый, чем одетый по моде Гоморры, в золоченых ремешках и в шелковой пепельно-черной юбке – и то, и другое не скрывает наготу. Широкие золотые браслеты на обеих запястьях похожи на кандалы невольника, и его невинное юное лицо непристойно для демона, для древней твари, слишком гладко и красиво, чтобы быть настоящим. Каждый момент кажется – морок спадет и станет виден оплавленный сифилисом нос, пятна тления, старчески опавшая кожа, собранная в драпировки морщин как тяжелая портьера. Кажется, что уложенные локоны золотистые только из-за падающего света, что на самом деле это прозрачная седина, серая паутинная белизна… иллюзия обмана делается отталкивающе явной.
Он подошел ближе, все еще пытаясь вспомнить, понять, почему, откуда у него это желание, что кажется знакомым, почему. Прошлое, сознательно преданное забвению, обидчиво, как Бруно-дракон, неохотно теперь разожмет челюсти, не подскажет. Что-то было, когда-то, с человеком, который выжег из себя все человеческое, а теперь шарит руками в остывшем пепле.
Что-то оттуда.
Они почти одного роста, почти похожи, когда оказываются рядом, но там, где демон выглядит фальшивкой, этот юноша, этот мальчик настоящий до кончиков пальцев. Как будто даже повод для зависти и странной, свойственной им ревности. Оробас поднимает левую руку и, выдохнув, отступает внутрь себя на шаг. Демонический разум – не данность, но инструмент, привычный как резец или игла, нож или удавка. Прочитывает печать мельком, почти не обратив внимания. Меняет все на свое – коснувшись подбородка, скулы, лба. В последний момент замечает имя и, усмехнувшись, отнимает его, стирает и нарекает по-своему.
– Теперь ты и вправду Нарцисс, – улыбка растягивает губы, размыкает их, показывая змеиную голову. – Но карьера не удалась, теперь я твой хозяин.
И, словно потеряв всякий интерес, Оробас обернулся к присутствующим – только звякнули украшения на юбке, виновато улыбнулся за затянувшийся сверх меры момент:
– Представление давно закончилось, но вы не против продолжить? Поедем в Вюрц?
Ему нравится идея зазвать в лупанарий непримиримых соперников и, возможно, даже уложить их в одну постель. Вдруг, помирятся. Или нет, но это будет забавно.
такие дела.
Хозяевами и учителями древнего человека были голод и холод, с развитием цивилизации они стали именоваться бедностью. Бедняки — так назывались люди. Нарцисс думал, что происходил из бедняков, он раб по крови. Нуждаться, просить, быть благодарным, чтобы иметь возможность просить ещё — стыдно, но это просто необходимо для выживания, так его научили. Какое-то время — всё это помнилось уже так смутно, это просто очередной отвергнутый концепт, — он покупал это время стыдом, но затем разом покончил со всем, может, в бреду, а может, полностью себя сознавая. И здесь и сейчас времени вдоволь, как и у всех. Больше никто не беден.
Но кто же самый богатый в Доминионе — тот, кто может быть щедрым. Соревнования в щедрости могли бы быть не менее увлекательными и катастрофичными, чем разливы Немуса, уничтожающие плоды человеческих трудов.
Нарцисс не изменил позы, не изменился в лице, когда демон подошёл и начертал на нём свою метку. Какая она, чем отличалась от той, что он получил раньше — он не сможет этого узнать и ему досадно, тяжело. Если это теперь неотъемлемая, неизменная его часть, он должен её знать, всегда иметь возможность смотреть на неё, как на огромную тёмную меланому или тёмный бугор проказы.
То, что он теперь взаправду — это значило, что он никогда больше не увидит Театр, свой Театр, не принадлежащий ему, а дающий чувство принадлежности, место для действия. Он не сможет вернуться, не стоило возвращаться в Гоморру — он в ней лишний, слишком скованный и отстранённый, он больше не сможет понять и вовлечься. Возможно, его примет мерзостный Эрум, где всё снова станет безотносительным и безвинным.
Он был богат, его гримёрная была обширнее царского гардероба. Он мог сказать: я принадлежу всем, а значит не принадлежу никому. Я присвою себе любое лицо, которое увижу, буду забавляться с ним так безобразно, как захочу, а когда надоест — я отброшу его и забуду. И всё это — под одобрение толпы, всё для предателей, изгнанников, нигилистов и самоубийц, всех безжалостных обличителей, оказавшихся здесь только из-за своей последовательной честности, для них мне ничего не жаль.
Принадлежать одному — невозможно. Он умрёт, задохнётся в пределах чужой черепной коробки.
Он молчал. Невозможное уже произошло, незначительно прошло мимо, как очередной день. Нарцисс мог только последовать за этим днём, как собака, заглядывая ему в лицо в ожидании изменений, ловя взгляд, как подачку, просто потому он не знал, куда теперь может пойти.
Пурпурное чудовище приникло к мостовой, где каждая плитка – черный, едва ограненный камень, обточенный только копытами, колесами, босыми ступнями. У чудовища серебряная радиаторная решетка и мерцающие фасеточные глаза, из-под морды, где дорожный просвет, выбивается мерцание. И в щелях по сторонам капота тоже что-то сверкает янтарно и рябиново, колотится, рычит. Изогнутые крылья плавной волной стелются под ноги порогом, чтобы господам было удобно, пока она рассаживаются в салоне, в длинном брюхе чудовища, где черное дерево и бежевый бархат.
Оробас грубо дернул за руку своего мальчишку, с силой, совершенно не вяжущейся с обликом, швырнул на пол себе под ноги, оставив широкий отпечаток ладони на руке выше запястья. Ему только предстоит привыкнуть к тому, что он теперь хозяйский предмет, и к тому, каков его хозяин. Узнать, каков он.
Но пока что в изящном резном тайнике нашлось вино и бокалы, и на этикетке – танцующая пурпурная фея, а пробку Бруно, дотянувшись, великодушно откручивает одним движением лапы.
– Эй, будешь?
– Все будут!
Они делят бокалы, пьяно смеются и человек-дракон, склонив рогатую башку, салютует своему победителю. Не простил, но смирился. Ничто не повод портить себе и другим вечер.
Оробас полулежит щекой в прохладной листве с сюртука Аполлинера и слушает, как урчит машина, как покачивает их в своей колыбели. Пальцы находят шелковый капюшон, стягивают вниз, касаются кудрей Нарцисса, и потом ближе, и он заставляет посмотреть на себя, ничуть не беспокоясь, что снова причиняет боль.
– Как там, на Земле? Расскажи мне, – шепотом, словно не хочет, чтобы кто-то услышал.
Они все равно слышат, но им все равно.
такие дела.
Боль он стерпел, сжав губы — хуже, что снизу ему не посмотреть в окно, наружу, не из праздного интереса, из искреннего, он хотел знать, куда едет, ему любопытно. Новизна положения всё скрашивала, и даже казалось, что чем хуже оно станет, тем будет лучше. Его захватил азарт — как далеко он окажется, когда не сможет вписаться в излом пути?
Этот вопрос занимал больше, чем вопрос демона — как там, на Земле? Что демону до того? Он ждёт справедливого суждения от Нарцисса или его личных впечатлений?..
— О, там чудесно. Там всё не так, как здесь: там всё разумно. Всем управляет вычислительная машина, способная точно взвешивать и измерять. Люди доверяют ей решение всех вопросов и потому свободны от ответственности, они беспечны и невинны, как дети. Ими словно управляет Фемида — само беспристрастие, так машина и названа. Конечно, чтобы так обустроиться, людям пришлось пройти через Третью мировую войну и ядерную катастрофу, но это малая цена за гармонию.
Нарцисс не улыбался, он просто врал, как дышал, хотел увлекать — для этого же он предназначен. Но, может, и не врал — может, прямо сейчас прорицал. Может, на Земле сейчас всё так и есть или когда-нибудь всё так будет. В любом случае, было бы скучно рассказывать про всё тот же постылый труд, про безволие слабых и произвол сильных.
— А сюда они всё ещё попадают, расплачиваясь по старым счетам, слишком много виноватых скопилось. Но когда-нибудь иссякнут, это точно. Не будет здесь новых, придётся сживаться со старыми.
Нарцисс не мог избавиться от глупой ассоциации: затянувшееся безумное чаепитие. Тюремщики, имеющие в распоряжении ровно столько же площади, что и их узники, не могущие никуда отлучиться со своих постов — и здесь остаётся только надеяться, что хотя бы десять присутствующих испытывает от всего удовольствие, тогда всё оправдано.
Разумно все устроено. Раз-ум-но. Оробаса смешит это слово. Смешит его нахальный Нарцисс, предложивший поиграть, и он… о, он знает правила.
Шевельнувшись, он придвинулся ближе, склонился, показывая между губ крохотные ряды чешуек. Мальчишка-Нарцисс пока что не знал, что это за угроза, сколько крика и мук там прячется, во рту демона, с которым он решил поиграть. Этого яда с лихвой хватит, чтобы уничтожить в нем все человеческое.
– Какие смешные вещи, – змеиным языком попробовав вино, он пил, и пил до дна, и требовательно протянул бокал за добавкой: – Звучит так, словно человечество способно излечиться от милой привычки грешить. Ты в это веришь? Мальчик, кто в это поверит?
Он не замечал, что уже долго просто смотрит в лицо, и задумчиво гладит его пальцами, и палец держит на губах, этим старым как мир жестом требуя молчать, потому что молчание безгрешно, молчание не марает тишину ложью.
– Расскажи мне лучше о невинности. Ты невинен? Нет? Да? Что ты сделал, чтобы оказаться здесь? – наконец, он отпустил, но не отстранился, только пьяно качнулся, когда под колеса машины попал какой-то бугор.
такие дела.
Наверное, только блуд можно было назвать легкомысленной привычкой, но остальное — болезнь. И, конечно, болезнь можно лечить. Раньше не могли лечить сифилис и впадали в отчаяние, но потом научились — и лечили, и вот блуд уже в привычке. Грех — от отчаяния, можно болеть грехом, грешить от отчаяния смертельной болезни. Но здесь, может, действительно, все грешат уже по привычке, ведь смерть никому не грозит. Носят грех, как брошь и на поясе в тугой мошне, и играют в карты на грех.
Нарцисс хотел отстраниться от демона, но здесь было мало места для манёвра. За правдой — к праведникам, они умеют говорить её интересно, так, что и не поймёшь, откуда берётся такая правда.
— Я виноват, если виноват Иуда. Я тоже подумал о себе, что такому человеку было бы лучше не рождаться, и исправил это, как мог.
Но стало ли лучше — да, стало, так он думал, пока был при деле. Это было попросту весело, не более, большего он не просил. Он избавился от страха, голода, стыда и неприкаянности, не посчитав нужным отыскивать в себе кладезь благодарности.
— А ты что сделал, чтобы оказаться здесь? Здесь — не в целом Доминионе, хотя бы в этой машине. Чего ты хочешь и куда направляешься?
– Самоубийца? Как скучно, – небрежно оценил Оробас всю недолгую жизнь человека у своих ног и тяжело оперся о сиденье, снова прислонился к Аполлинеру, который едва глянул на раба – косо, равнодушно. Несколько минут назад поэт торговался за него, и дал хорошую цену, а теперь ему все равно. Битая карта на столе, Ад ожесточает сердца, вытравляет своими кислотами слова подлости, слова предательства собственного рода. Возьми его, купи его, брось его в пасть чудовищу ради желанной сделки, ради благосклонности принца или просто так, без причины и без сожаления, и без жалости.
А вот Оробас на вопрос зло дернулся, скривил губы – это проступок, притом серьезный, и он непременно будет учтен. Но он не пошевелился, чтобы наказать прямо сейчас, ему было хорошо слушать дыхание щекой в листьях, только запомнил на будущее и едва слышно прошипел:
– Ты посмеешь задавать мне свои вопросы, когда я тебе разрешу.
Клокочущий рептильный смех. Кашель крокодила или варана. Глаза с вертикальным зрачком и руки, одетые в чешую и когти.
Человек-дракон смеется напротив, его забавляет оплошность, ему хочется посмотреть, что будет, как это будет, когда уязвленный демон все же решит спустить со своего раба шкуру – возможно, даже буквально. Здесь все возможно.
– Единственное, чего он сейчас хочет – это воткнуть в тебя член в приличествующих декорациях, – Бруно снизошел до пояснения.
А урчание бесов под капотом стало стихать, салон чуть накренился, пока машина заходила в поворот. От входа подбежали гротескные карлик и великан в одинаковых фраках, в белых перчатках – мадам Морган любит такое. Великан открыл дверь, карлик суетливо принялся раскланиваться, больше артист, чем прислуга:
– Господа, прошу, господа!
Оробас осоловело посмотрел, потом взгляд его на несколько секунд стал отсутствующим, погруженным в себя и прояснился. Кто-то использует алхимию вещей и тел, тайные знания и дисциплины разума для постижения мира, а кто-то просто пользуется всем этим, чтобы можно было пить и кутить сутками без перерыва. В самом деле, не самый глупый способ коротать вечность.
Трое демонических гуляк и мальчишка-раб пробрались через жидкие лиловые сумерки и нырнули в желтый электрический свет.
Кругом – только желтое и черное. Стены нависают, смыкаются над головой арками, там ромбы космической черноты и хрустального золота, зазубрины, зубья. Золотые портьеры с золотыми шнурами, и на подоконниках – танцующие золотые фигуры. Пол полированного камня – черное зеркальное озеро, в нем отражается совсем не то и не так. Тень чудовищного коня беззвучно ударяет копытом, и можно не присматриваться, чтобы угадать – левым, с дурной, с дьявольской стороны.
– Господа, сегодня для вас – Маурисио дель Пьетра! Фантастик! Несравненная! – карлик все еще бежит впереди. – Господа, наши шлюхи для вас! Только для вас! Черные! Белые! Желтые! Ни единого уродства!
Оробас шел, обняв за плечи свою новую собственность, косо глянул в зал, где пела несравненная, медленно сбрасывая с себя многочисленные юбки кружевной пены, улыбнулся зазывающим их проституткам, но направился выше, на лестницу, где в относительном уединении тянулась галерея со стеной из резной решетки, где листья и райские птицы не скрывали настороженную тишину по ту сторону. Наконец, он сдернул проклятый шелковый плащ, скрывавший его Нарцисса… и хорошо, что скрывавший. Мерзкие сальные взгляды, жадные, липкие – это не для них, а только ему, его, для него… Пододвинув массивное дубовое кресло одной рукой, Оробас легко заставил сесть, практически швырнул, снова не рассчитывая силы. Раздвинул ноги коленом, оперся, склоняясь, сделал то, что хотел с самого начала – попробовал его кожу на вкус, прикусил под ухом.
– Ну и насколько ты невинен, Нарцисс из мира Фемиды? – он спросил с издевкой, явно не поверил ни единому слову: – Как они или менее? Или более?
Из-за решетки смотрели и туда он повернул его лицо, показывая – и ему, и им. Смертные, пока не осознавшие, что оказались в Аду, но уже выбранные и выкупленные для Вюрца, робко наблюдали, пытаясь осознать природу места, куда их определили. Пытались принять, что это больше, чем просто публичный дом.
– Тебя уже трахали? Там, в твоем театре? – желтые глаза, каких не бывает у людей, уставились в лицо, пытливо, требовательно: – Сколько раз в тебя совали, а? Ты считал?
такие дела.
Скучно — да, может быть. Может быть, потому Иуда и не был прощён, что смазал эффектный номер таким неуклюжим экспромтом. Но сделанного не воротишь, даже здесь время течёт только вперёд, и весу грехам уже не добавишь. Упущенная возможность — можно же было напоследок разгуляться, но Нарцисс не думал тогда о таком, а сейчас не думал обо всём, как об упущенной возможности. Тогда он желал только избавления, эвтаназии. И он был такой не один, кто желал просто забыться: все они сейчас отражались в чёрной глади. Столько взглядов, что впору сказать: не Нарцисс — Церцис. Лети ко мне, пей мой малиновый опиат, и давай забудемся вместе.
Но их на самом деле не было, здесь был только демон, и, кажется, Нарциссу было впервые страшно, это страх, какой-то обратный страху публики, отражённый в чёрном свете. Демон приблизился, с тем, что пугало — это было отсутствие запаха на его коже. Его идеальное воплощение не оставляло следов.
— Ну, конечно, там не только пасторали играют...
И, конечно, далеко не каждый, с кем придётся играть, будет человеком. Тесей и Минотавр, Зевс и Кибела, Локи и Свадильфари и многое прочее — существует столько сюжетов, в которых чудовища могли бы проявить себя, не умаляясь, омерзительно, издевательски, откровенно и смертоносно. Девушка, его подруга-актриса, умирала, её терзал Пан, но на её лице отражалось только сладострастие, она выдержала роль идеально, до последнего.
— Там много умирают, от разного. Трудно сказать, это взаправду или нет.
Это не имело значения — демон не овладевал им никогда. Разве он сможет это выдержать — не до конца, но хотя бы на столько, чтобы осознать, не погибнуть бессмысленно? И хотел ли он этого вообще — хотел, конечно, хотел не идеальный облик, а силу, выходящую за его границы, заполняющую собой пространство, так, что если бы его взяли, он бы уже не смог убежать прочь или скрыться даже внутрь себя.
Он не мог смотреть в глаза, смотрел в солнечное сплетение.
— Я только прошу: дай мне немного времени... чтобы не сразу потерять себя.
Какое ничтожное малодушие — что такого важного ему вдруг захотелось подержать в руках, чего никогда прежде не бывало? У него нет ни имени, ни предыстории — он сам отринул их, их не отняли у него насильно, в отличие от большинства бедных душ, чьё нерастраченное время утекло сквозь пальцы и рассеялось по ветру. Они просили вернуть — их не слушали, он же и просить о таком не мог, и думать о таком.
— Или нет, нет... будет, как хочешь.
Глупый, глупый, глупый мальчик, который боится…
– Боишься смерти? Боишься, что я тебя убью? – Оробас рассмеялся, отстранившись, рассмотрел с удовольствием и пристально, и заставил смотреть на себя, притянув за подбородок: – Я тебя не убью. Не хочу.
Что он знает о смерти? Что человечье, тонкое создание может о ней знать? Демон прожил сотни смертей, и теперь небытие для него как его собственный яд – просто мимолетная горечь на языке. Ответ приходит несколькими мгновениями позже: он просто боится. Да, где-то есть такая вещь, как страх. Словно пытаясь утешить, Оробас провел по смуглой руке, застывшей на бархате кресла, подхватил, потянул к себе и коснулся губами. Разомкнув губы, коснулся чешуей, такой же нежной, такой же тонкой, горячей, ищущей – голова змеи скользнула между пальцев, ткнулась в ладонь и тонкий полупрозрачный раздвоенный язык попробовал на вкус… вкусно, и солоновато, и желанно. Поднял желтые, напрочь бесстыжие глаза – что, еще страшно? Или еще страшнее? Спрятав язык, затянул пальцы в рот, обхватил губами, выпустил, прижавшись щекой и надеясь, что ответит.
– Прикоснись ко мне, – за одно движение до того, чтобы податься вперед и накрыть ртом его губы.
Настоящий, настоящий, настоящий – там, где любая из шлюх уже поняла бы, считала, что требуется и притворялась, прикидывалась, играла фальшиво и неубедительно, его испуганный, застывший Нарцисс напрочь, казалось, забыл о своем ремесле, забыл нарядиться в блестящие шкурки ролей и теперь оказался совершенно голым. Да и что ему, в конечном итоге, играть? Прикрыв глаза, Оробас затапливает зал зрячей тьмой, проникает под кожу и наугад впивается иглами в сцену, где девочка, запрокидывая голову и задыхаясь, подлинно задыхаясь, выгибается в лапах сатира – оба тонут во тьме. И цепочки воспоминаний, где Нарцисс сам совокупляется с чудовищами, озабоченный только пометками, карандашными пометками на полях сценария – тонут во тьме. Страницы, разметавшись, исчезают и у каждого зрителя в зале – бездушные желтые глаза с поперечным зрачком, застывшие и всевидящие.
Было что-то теплое, ласковое, доброе – девичьи ладони на глазах, голос, голос… Оробас проводит пальцами по векам, словно ревниво желая стереть это воспоминание. Оторвавшись на несколько секунд, он выдохнул в ухо:
– Забудь о ней.
И ведь не забудет. Даже если захочет, не сможет. Демон снова целует, обхватив лицо ладонями, и дальше, по волосам, под волосами, где шея, где пульс колотится под подушечками пальцев, и ниже… касается члена и убирает руку, словно разрешил выбрать – играть или нет.
такие дела.
Будь он старик, накренённый, как дерево с крайнего мыса Новой Зеландии — невольно, вынужденно, непоправимо, — демон счёл бы за забаву переехать его своей пурпурной машиной, или, скорее, даже не заметил бы его, переехал не глядя. Это естественно, как то, что это тело — молодое, отзывчивое, гибкое, — такого тела хотят если не все, то многие, быть в нём, с ним. И Нарцисса это устраивало — он всегда знал, чего ожидать. Демон мог бы убить его, если бы он был из любителей смотреть, но не касаться. Если бы он был настоящим зрителем. Он бы смотрел, созерцал, как вздувается труп до безобразия газовой гангрены, теряя не просто красивую форму, но даже форму, просто приличную человеку. Как синеет труп, смуглая кожа легко забывает солнце побережья, так часто её ласкавшее. Как гноится, раскрывается тухлой начинкой, расползается повсюду со сладковатым тлением.
И далее, далее, там много разного, на вкус и потребность.
Он не был зрителем — потому что зрители всегда далеко, вне доступа, потом они встают со своих мест и уходят, могут даже напрочь забыть только что увиденное, как не касающееся их, у них всегда найдётся что-нибудь поинтереснее, чем занять мысли. Если демона можно коснуться, то он — участник действия, и никто, если только он не желает делать зло, не сделает кого-либо участником. Не выдернет из зала, не втолкнёт в круг неправильно тихих, заворожённых нимф. В центре круга по козлиным ногам льётся кровь: полузверь мстит Диане-мужененавистнице за пренебрежение и вместе с тем каждым толчком внутрь доказывает, какого удовольствия она всё это время была лишена. И она признаёт его правоту, не проговаривая — всё и так очевидно по её талантливому лицу.
Коснись — но он не верил, не мог верить, что это живое. Это отшлифованный временем холодный гранит. Не трепетная гладкая сердцевина, ранее защищённая под слоями, слои разметались, сейчас она зябнет от слабого ветра — нет, это непоколебимое, равнодушное, которое останется, когда всё остальное исчезнет.
Ласкающая рука спустилась ниже и вдруг устранилась — зачем? Он всё-таки оказался не настолько хорош, как думалось, хотелось? Будучи загадкой под плащом, он был интереснее? Для демона не было никакого затруднения в том, чтобы скрыть его от себя, такого, каким он есть, и заставить быть любым, таким, каким он захочет.
Шальная, безумная мысль, пьянящая страшнее вина: не касаться, оттолкнуть, рассмеяться, убежать. И, вероятно, сразу быть сбитым какой-нибудь машиной — нелепое, ущербное, вымаранное окончание, бесплодное, ничего не обещающее, ненужное, как одинокий старик.
Смешная мысль — но, конечно, снаружи он не смеялся. Нарцисс наложил свою руку на руку демона, подвёл к себе, накрыл ею член, прижал, сам слушал, словно гадал, придёт ли боль. Но он чувствовал только тепло кожи и приятную тесноту руки. Он повёл чужие пальцы по себе, член отвердевал медленно, ведь всё, казалось, в любой момент изменится, обманет. Его лицо казалось бесстрастным, отрешённым, он не мог позволить себе вовлекаться в то, что в любой момент издевательски оборвётся. Ласка получалась неловкой, было бы проще, будь рука одна, своя — если хотелось только смотреть, или чужая — если хотелось касаться. Что не выберешь, всё будет одинаково хорошо.
Отредактировано Narcissus (2024-05-14 00:48:07)
В продажной любви есть ровно один неприемлемый порок: она продажна. Тот, кто читает человеческое существо как книгу (равно как и просто внимательный зритель) заметит фальшь. Сорок четыре сверкающих антрацитовых ока с интересом пялились из темноты, скопившейся на галерее, между креслами, за резной решеткой, пронзая воспоминания и мысли, похищая то, что каждый из людей мнит тайным и скрытым – его священное право заблуждаться. Принц Ада и хозяин демонических легионов тоже очень хотел бы в этот момент заблуждаться и верить в то, что его искренне хотят, ну хотя бы потому, что он старался, создавая себе это лицо, и это тело, но пакостный мальчишка чует, насколько все ненастоящее. И даже не чует – знает. А Оробас хочет, чтобы все было настоящим. Пьяный каприз, вызванный неумеренным употреблением пурпурного вина с феей на этикетке – после возлияний Оробас невыносим и упорен. А может, и впрямь хочет, чтобы его искренне пожелали. Он уже очарован тем, что мальчишка даже не боится, что он укусит, в отличие от тех, кто даже понаслышке знает, что за отрава спрятана в нежной бледно-розовой змеиной пасти.
– Но ты ведь не старик, – тихо прошептал демон, когда глаза из тьмы похитили этот образ: – Зачем ты думаешь за тех, кто мог, но так и не оказался на нашем месте? Я вижу то, что ты думаешь…
Негромко рассмеявшись, он заметил, что так и нависает над ним, и втиснулся рядом – в кресле стало тесно, ну и хорошо, не нужно никуда тянуться. И руку он не убрал, ласкал его, все еще надеясь успокоить, приручить, будто человеку этого достаточно, но за давностью лет Оробас уже не помнил, чего им достаточно.
– Смотри, я покажу… – это совсем уже лишнее, но, найдя опять его губы, он еще на два шага отступил и, приоткрыв затуманенные глаза, совсем чуть-чуть переписал, и ненадолго совсем: – Смотри, во мне нечего бояться. Правда?
И это ложь, откуда мальчишке знать, как они умеют закрывать свой разум, прятать самые оберегаемые свои тайны друг от друга, от обладателей пронзающих глаз? В тот момент, когда Нарцисс увидел недозволенное, там не нашлось ни хищных оскаленных пастей, ни адского огня, только многовековое одиночество, желание поверить и, быть может, слегка наигранный оттенок трагизма.
– Прочел мое имя? – прошептал, прислонясь к плечу: – Я могу купить любую шлюху Гоморры, включая ее герцога. Но не хочу. Хочу, чтобы ты на меня посмотрел.
Но тот, кому уже несколько веков не нужно поворачивать голову и открывать глаза, чтобы куда-то посмотреть, про эти мелочи даже не вспомнил. Изучал кончиками пальцев, как его игрушке нравится, и как нравится больше, и где, все ласкал его, водя рукой, потом наклонился и помог себе губами. И с отстраненным интересом наблюдал за собой и за ним сорока четырьмя призрачными темными глазами: можно быть зрителем, можно быть актером, можно быть обоими сразу. Неважно…
такие дела.
— Я не боюсь тебя и не боялся, и не боюсь никого здесь, здесь вообще некого бояться. Поодиночке здесь никто ничего не может, и, к всеобщему спокойствию, все предпочитают не замечать этого. Как будто в самом деле существует башня, такая, которую никто не знает, как восстановить.
И это помеха даже для того, кто умеет читать мысли на любом языке. То, как мало могли в этом мире даже демоны, то есть, какое малое различие было между ними и людьми — вот что пугало по-настоящему. Хмель самообмана рано или поздно сходил даже с них.
— Имя? Ты привязан к имени? Сезострис, царь царей из Долины Царей — нравится такое имя? Бери, носи, всё равно никто не разберёт, кто настоящий, а кто самозванец. Или ты не можешь?
Нарцисс не издевался, ему правда интересно. То, что демон мог купить Гоморру — это ничего не сообщало о его силе. Гоморру не надо покупать, она сама заплатит, чтобы прийти к тебе, в театр ли, в бордель, ей самой это в первую очередь надо.
Он не старик, но мог им стать, если все при способствовании грима и контекста захотели бы поверить в это, добровольно захотели быть обманутыми. Прелесть для них состояла бы в том, что они знали, что, даже обманываясь, они не остаются в дураках, что для них нет никакой опасности. Никто не желает обмануть их по-настоящему, нет коварства, это просто игра, и все это знают, все принимают в ней участие — добровольно, и если им надоест, они смогут уйти.
— Видимо, ты не можешь. Но я могу верить, что любое имя, которое ты назовёшь, будет настоящим.
Как и облик, слова, убеждения, чувства — всё будет по-настоящему, он будет в это верить.
Отредактировано Narcissus (2024-05-14 14:12:54)
Оробас наблюдал за собою самим, и за обоими: любовался телом смоего раба, и собой, и тем, как бледная ладонь обхватывает смуглое бедро, незримо смотрел в глаза, а глазами не смотрел вовсе. Не глядя, осязаемо, прикосновимо любовался губами и кончиками пальцев его телом, его членом, который ласкал. Это где-то у людей есть представления о том, что пристойно, а что нет, что постыдно и что недопустимо – где-то и когда-то, а он делал, что хотел.
– Напрасно не боишься, – негромко заметил, втянул язык, чтобы это сказать, снова сомкнул губы на сочащейся нежной головке, отстранился, оставив тянуться ниточку слюны: – Это на Земле у человека нельзя отнять то, чем он является, а здесь – можно.
В полумраке что-то есть, что-то переливается и смотрит, не отрываясь. На вычурном кресле, сделанном не для полуденной неги с газетой и чашкой кофе, а исключительно для прелюбодеяний – двое. Обнаженный юноша, или просто – человек, с живым взглядом и потемневшими щеками, замерший, скованный неловкостью, или страхом, или ничем из этого, и рядом – дьявольское существо в дьявольской одежде, только подражающее человеку, но им не являющееся. Его бледные руки на темном словно пытаются не огладить, а сожрать, присвоить. Его глаза невыразительны, как у зверя, уставившегося вдаль без понимания, без мыслей. Влажные губы почти касаются уха, когда Оробас выдыхает:
– Здесь все можно. Понимаешь? А имя у меня всего одно, потом узнаешь.
Он тихонько рассмеялся, словно его забавляло то, что он так и остался неузнанным. Мальчишка, слишком юный для того, чтобы понять, о ком речь, когда Аполлинер в ложе назвал его по имени. Ему нравится это инкогнито, оно в самом деле забавляет. И, уже почти без улыбки, деловито:
– Ну что, как ты умеешь лучше всего? Хочешь сесть сверху или умеешь сосать? Постоишь раком? Я бы сам на тебя сел, но я люблю долго, ты столько не выдержишь.
такие дела.
— Ну, тогда отними... всё, — это было интересно: что же ещё у него можно отнять, какие доселе скрытые пределы затронуть? На Земле у человека можно отнять жизнь, раз и навсегда, и на этом знании зиждилось всё, вся культура, мысли, мотивы. И то, что демон не понимал этого — может, в этом нет ничего странного. С чего он вообще решил, что демон станет говорить с ним открыто, без притворства и издёвок — может, это просто то, чего ему очень сильно хотелось, и если никто не собирался ему этого давать, это только его личная проблема. Лучше молчать и открывать рот только для дела — всё так, как было всегда.
Нарцисс опустился перед демоном на колени. Минет — то немногое, что ему действительно нравилось, стало быть, он умел это лучше всего. В этом было нечто прекрасно-унизительное: ласкать ртом красивый, крепкий член, как будто больше не способен ни на что другое. Ты был нежен, но тебя возьмут за волосы, станут трахать тесное мокрое горло до рвотных позывов, спустят на лицо или на пол и заставят тщательно прибрать это, будто бы ты виноват. Злоба и отвращение — от сознавания унижения, насколько оно заслужено, желанно, это прекрасное, освободительное самоуничижение, неразрывно сопряжённое с единственной возможностью быть полезным и нужным. Во рту есть зубы, он не безопасен — но ты всё равно никогда не осмелишься, сам не захочешь пустить их в ход.
Он обхватил головку члена губами, водил языком по уздечке, вверх и вниз, затем насадился глубже. Нарцисс коротко поднял глаза до жёлтых глаз — не надеясь отыскать там удовлетворение, но хотя бы демонстрируя, что он всё ещё здесь, он смотрит, думает о чём-нибудь. В этом, кажется, и была вся прелесть: послать к чёрту всю многосложность, сказать: этого нет, есть только то, что желаю видеть я. Вынув член изо рта, он покрыл его тихими поцелуями, отпечатывавшимися на слое слюны, затем снова взял в себя, почти доставая до горла, но пока что не проявив настолько глубокую самоотверженность.
– Осторожнее, – Оробас огладил его лицо, отнял член словно игрушку и пальцем аккуратно стер слюну с нижней губы, посмотрел: – Если ты еще хоть раз обратишься ко мне в повелительном наклонении, я тебя накажу. Ты не задаешь мне вопросов, не говоришь, что делать, я не из твоих подружек-шлюх. Легко запомнить?
Разомкнув ему губы, он добавил, уже с издевкой:
– А если ты не знаешь, что выбрать и путаешься между «да, сэр», «как скажете, лорд» и «слушаюсь, хозяин», просто помолчи. И займи свой рот чем-нибудь другим.
Подтолкнув Нарцисса в направлении лучшего варианта этого чего-нибудь другого, Оробас подпер висок ладонью и прикрыл глаза. Второй рукой он пару раз придержал его, заставляя принять член глубже, приучая к своему ритму. Отвлек стук каблуков – настоящих стеклянных шипов под пятками у голой девицы, наполовину разрисованной чешуей, наполовину в собственной чешуе.
– Вы пришли к нам со своим сахаром… – мягко укорила она и сняла со шнурка на талии блокнот: – Желаете что-то к нему добавить? Кого-то?
– Я подумаю насчет кого-то, – лениво отозвался Оробас, выбирая, напиться или не напиться сегодня: – Принеси для начала выпить.
– «Тропический рассвет»?
– Ты за последние лет полста видела хоть один рассвет?
– Нет, лорд.
– Тогда «Тропический рассвет», хоть посмотрим, как он выглядит. И сильверберд. И что-нибудь потрахаться. Только без вкуса, терпеть не могу ваши… изыски.
Девчонка с готовностью фыркнула шутке – какой-то хитрой магией они точно определяют, чего от них хотят и чего ждут. Наблюдательность? Интуиция? Полезная магия.
– Я помню, что терпеть не можете.
Врет, не помнит она никого – он читает это так же легко, как книгу. Но Оробасу все равно приятно. Что угодно звучит приятно, пока член ласкают чьи-то старательные губы.
– Точно никого не добавить к заказу?
Он лениво посмотрел.
– Поняла, простите.
И еще раньше, чем она вернулась, демону пришлось отстранить своего юного раба – сильно, за волосы, улыбаясь его полунастороженному-полувопросительному взгляду. У него давно никого не было, и маленький ублюдок об этом как будто догадался.
– Нет-нет, мне еще рано.
Наклонившись вперед, Оробас попробовал свой вкус у него на губах.
такие дела.
Это просто смешно — зачем продолжать носить человеческий костюм, презирая всё человеческое? Обладать всей чувственностью человеческого тела — не желая познавать её во всём, в боли и в наслаждении? Какая выгода ждёт от послушания и какое наказание следует за непослушанием — это всё-таки следовало бы объяснить, это действительно неочевидно в мире, где всё мимолётно и необязательно. Возможно, наказание окажется более приятно, чем милость — таково многообразие, непредсказуемость вкусовых предпочтений.
Он прильнул к анемичной коже, соприкасая тела — в отличие от естественности наготы юга, обнажённость у бледнокожих выглядит всегда беззащитно.
Я знаю тебя. Твоё имя. Ты — скептик. Ты тот, кто единственный в комнате не будет смеяться из-за безобидной шутки. Ты — Mimosa pudica, ядовитая Мимоза-недотрога.
И вся эта наносная развязность — как алая мулета, хаос и вседозволенность, скрывающая однозначный холодный эсток, на конце которого вся суть — достигая сердца, он заканчивает игру, одним мгновением, если мастерство неоспоримо.
Нарцисс обнял демона за шею и впился губами в его губы, протолкнул внутрь свой язык и нашёл там змею — на мгновение замер, как голодный мангуст, и метнулся вперёд. Жаркий, тяжёлый язык прошёлся под ней, вылизывая, и выгнулся, прижал её к нёбу, раздражаясь от стрекочущих острых кончиков.
Зачем? Он мог бы ответить, он хотел ответить – в какой-то момент, пока жадный рот не накрыл губы, не впился в него, хотел. Рассказать, почему наказание остается наказанием, почему даже в Аду есть священная и непреложная истина верха и низа, хорошего и плохого, этикета и варварства.
Почему…
Он чуть наклонил голову в мимолетной борьбе и, прочувствовав прикосновение, укусил, вогнал игольчатые змеиные зубы в язык, но неглубоко, без яда, и, не позволяя отстраниться, удержал за затылок.
Почему? Есть страшная смерть, например, та, что показалась Нарциссу, оцарапала и минула. Не тронет. Может быть, потом – в назидание или просто так. От того, что их, этих смертей, может ожидать впереди бесчисленная череда, они не становятся легче – Оробас знал это по себе. Всегда тяжело, и вдвойне тяжело возвращаться, тащить за собой как камни в рыбацком неводе, где тяжелые острые грани, рокочущий груз, что давит и разрывает, и тянет обратно…
Поцелуй с привкусом крови – человеческой, солоноватой, он прокусил снова, и ее стало больше, на губах, на пальцах. Он не ощущает при этом ничего нового. Человеческий сок ничем не отличается от сока разломанного апельсина.
Почему. Желтые глаза уставились в лицо почти в упор – он размышлял над этим, кажется, впервые. Зачем нужно бояться наказания и следовать за лаской, когда можно наоборот. Когда неважно. Но он знал тысячу способов сделать существование человека или даже собрата-демона не просто неприятным, но невыносимым. Тысяча способов принудить проклясть отведенную им вечность – и ни один не хотел испытать на этом наивном существе, верующем в свое новоприобретенное бессмертие.
Оробас увлек его к себе, усадил на колени, чтобы было удобно, утопая в кресле, смотреть снизу вверх, и гладить по бедрам, членом чувствуя его промежность, его тепло. Как никогда сильно хотелось в него войти, насадить на себя в беспробудно-животном, инстинктивном, первобытном порыве… и пока что нет. Он улыбался своим желаниям и Нарциссу.
такие дела.
Вы здесь » Dominion » Личные истории » Autos sacramentales
