Маркиз искренне верит, что, если в какой-то ситуации можно сесть, надо сидеть. А если можно лечь, надо лежать. Поэтому Сенату приходится мириться с его шёлковой оттоманкой с стиле неукротимых пиров. Взгляд его, облачный от местного дурмана, проясняется редко, а всё движения, жесты, походка, шуршащие складки платья, вся его невыносимо неспешная манера наполнена той наркотической истомой, которая делает жизнь в чертогах столицы такой неторопливой и приятной, что их не хочется покидать без нужды. Если Великий в своей силе неожиданно дал себе труд подняться, и взгляд его прояснился, зрителей ожидает короткое, но яростное цунами, которого во дворце стараются всеми силами избегать. Поговорка "не заставляй маркиза вставать" ходит среди челяди и придворных очень назидательно.

Почему Король не доволен встречей, Лерайе понимает не сразу. Маркиз весьма увлечён новой игрушкой. Невыразимая прелесть! Он даже не уверен, что у этой твари есть мозг, способный думать мысли, и от этого она ещё забавнее! Любовники - это всегда утомительно: ими нужно заниматься, вовлекаться, слушать, слышать, не слышать и всячески душевно инвестировать. Шлюхи плохо идут без хорошей дружеской компании и весёлой попойки. Игрушки оставляют ощущение кромешного одиночества. А это восхитительное создание - питомец. Разумный, преданный и восторженный, примерно как ливретка, и приятный, как несколько десятков влажных влюблённых ртов, хаотично блуждающих по смуглой хозяйской коже; как десяток крепких языков, струящиеся между бёдер, сладко в обхват лодыжек, упрямее на запястьях и нежнее - поперек грудины. Мягкий щуп плавно толкается в рот, путается с языком маркиза, беспорочный как дитя. В этом скользящем, давящем, лижущем, сосущем томлении есть тягостная прелесть - оно настолько затмевает рассудок, что в нём не остаётся места ни для тревог, ни для любопытства, ни для настойчивой, вечно терзающий Лерайе работы мысли. Для запланированных встреч тоже. Он безвольно всхлипывает и податливо вскидывается поясницей в силке струящихся тентаклей. Жаркая испарина возвращает осьминогу его дурманящий токсин, но лёгкая лихорадка всё равно обольстительно кружит голову. Выбираться из этого блаженного состояния нет ни желания, ни возможности. Голос Асмодея проникает в спутанное негой сознание не сразу. Сперва болезненно вонзается иглами, требовательных узнаваемых обертонов, вынуждает с усилием разлепить смежённые ресницы и бездумно прокатиться затылком по подушке, чтобы нашарить расфокусированным взглядом узнаваемые очертания вавилонского быка. Память не спешит вернуть Лерайе мысль о договорённости, но уже совершенно понятно, что, когда бы Король не пожелал видеть владыку Невуса, никто не откажет ему, и всякие двери будут открыты. Пока не объявлена война. Отвратительная мысль. Никакой приватности! Маркиз выталкивает языком мягкий щуп, и тот скромно убирается восвояси. Питомец замирает, тихонько подбирается, прячется в подушки и сливается с алыми простынями, оставляя осуждающему взгляду гостя влажное, расслабленное тело, уже многократно им виденное. Нет ничего нового в этом мире.

- У тебя такой серьёзный вид, - мягкое движение кисти приглашает гостя в подушки. - Попробуй. Это очень расслабляет. Один из моих советников отбросил щупалец во время боя на арене, и тот забрался в ложу. Не уверен, что он половозрелый… - маркиз секундно хмурится в ничтожной попытке размышления, - или может таким стать. Я назвал его Потос. Такая приятная тварь! И абсолютно лишённая мысли. А напряжение вредно для здоровья.

Он говорит с такой сердечностью, будто рабочий стресс и впрямь способен сократить дни великого зодчего. И пока господин Вавилона меняется в лице (а он, несомненно, меняется - нет в аду большего праведника), у Лерайе есть время, чтобы продраться сквозь отступающий дурман животного яда и вспомнить, чего он желал от Асмодея, когда соглашался его принять. Не так важно, зачем пришёл сам Асмодей. Он это, конечно, получит - так или иначе. Кто отказывает Королю, в конце концов?

Амброзия!

Отредактировано Leraje (2024-05-13 21:55:56)

Подпись автора

Вы там не мерзнете на вершинах ваших моральных устоев?

- А… Савонарола, - маркиз поморщился, как от боли, когда память откатила весь долгожданный, желанный и так непросто давшийся ему дурман до свежайшего аромата пота и крови проведенного на арене вечера. Не то чтобы Лерайе не представлял зарвавшегося мастера в этой постели… Постель – лучший инструмент укрощения особо ретивых и самостоятельных. Но сейчас был неприятно раздосадован до мерзкой оскомины.

- Поди прочь, - отмахнул рукой Потосу и разраженно повысил голос для подоспевшего с вином камергера. – Забери его!
Тот чуть попятился, мягко переступая когтистыми рысьими лапами, поклонился неистово четко в своей подпертой корсетом ливрее и двинулся к ложу, чтобы выискать в подушках огорченно скрипящий запрятавшийся щупалец.

- Ты умеешь быть куртуазным, - обижено бросил вавилонскому владыке и нехотя потянулся за шуршащим парчовым домашним платьем с пунцовым шелковым подбоем. Наркотик отходил медленно, вынуждая Лерайе неприятно разминать шею, тихо всхлипывать, болезненно прикусывая губу, чтобы, сосредоточившись хотя бы на этом мелком раздражителе, вернуть фокус зрения.

- Начнем сначала… - опустил стопу на прохладные половицы и рассеяно поискал туфлю, запахивая на себе искристую парчу. - Эдем. Помнишь восстание Спартака – последнее?
Старик проводил их символически время от времени, развлекая весь Рим, ожидаемыми и любимыми играми. Крайнему восстанию минул 50-ый юбилейный год.

- Поищем тебе думающих любовников. Будут читать Овидия. У меня здесь чудесная коллекция...
Местными мыслителями, поэтами и драматургами принято хвастаться, как хорошей библиотекой. А маркизу всегда было чем похвалиться.

- Савонарола прекрасный! Такая горячность! Такое рвение! Неподкупная страсть! И умница. Очень фактурный. Разве не ты поспособствовал его переезду в лучший из доменов?
Он знал каждого, кто в свое время приложил руку к укрощению Немуса, но не обижался. Обижаться здесь не имело смысла. Зато намеревался отомстить в порядке профилактики неразумных решений в дальнейшем. Да и такова была местная игра. Без Игры вечность становилась унылым местом.

Наконец, его Милость добрался до столика и забрал себе бокал. Тончайшее стекло, увитое золотой паутиной, которая упиралась в столешницу когтистой куриной лапой. Франческо сказал бы «брат петух» - и не ошибся бы.

- Ты предлагаешь мне фантазировать на счет юного, нежного, соблазнительного мальчика, полного поистине ангельской решимости и такой же неловкости в движениях… – между бровей Лерайе легла тонкая морщинка, обозначавшая сомнение. - Вместо такого породистого, обстоятельного и проницательного мужчины?
Он определенно намеревался выяснить все детали этого предложения до того, как продемонстрирует заинтересованность в торге вообще. Такой талантливый мастер нужен самому!

Отредактировано Leraje (2024-05-14 00:25:51)

Подпись автора

Вы там не мерзнете на вершинах ваших моральных устоев?

Большинством голосов!..
- О, если от букета розг отламывать по ветке, пороть станет нечем.
Когда еще читать Овидия, если не во время соития? Во время, простигосподи, соития - назовем его близостью? случкой? а то так и до коитуса недалеко - можно заниматься уймой дел, способных превратить это в общем-то рутинное, торопливое и запыхавшееся занятие в путешествие поистине увлекательное, и хотя бы немного отличить одно... соитие от другого. Маркиз предпочитал в эти моменты решать дела домена, и тогда оторванная расслабленность создавала поистине яркие, широкие жесты и игривые ходы, которые не пришли бы ему в трезвую голову. И если на заседании сената Его Милости пеняли тем, что политика в Невусе делается в постели, отсылая к бесконечному веселью фривольного двора и смене фаворитов у фаворитов, они и не знали, как правы, а маркиз не уточнял. Уточнял он, что политика в любом домене делается в альковах, но только в Невусе этого не стесняются.
- Хороша? Чувствуешь это нежное тепло? Где-то в душе - не теле, - покачал в пальцах бокал и теперь восхищенно смотрел на просвет, как разворачивается в золотистой глубине напитка мягкий язык мерцающего осадка. - Сады... Немного свежего воздуха нам не повредит. Мне всегда нравились восстания Спартака. Олимпийские игры, в которых может поучаствовать весь домен и охочие до драк туристы!  Ты никогда не гулял по улицам в дни славы? Прелесть Спартака в том, что его свободоборчество безыдейно. Ему абсолютно нечего предложить. И всерьез гневаться на эти фестивали может только Андарас.
Собственно ему и повода не надо, чтобы гневаться. У того, как говорится, "с собой".
Маркиз не без усилия оперся на инкрустированную перламутром столешницу. В коленях все еще стояла вата, подкупающая не только желанием откинуться обратно в подушки, но и невозможностью физически поступать хоть как-то иначе, и это придавало его движениям ранимую расслабленность, неуверенность. В размазанной темноте вдатых зрачков Асмодей отражался вдвое больше себя, как в кривом зеркале. Прекрасный токсин. Неуместный сейчас, но в любой другой момент... Хотя что лучше скрасило бы церемонный торг с Владыкой? Прекрасный!
- Позволь? - он оперся на руку гостя, и подтолкнул Асмодея к выхожу в "висящие сады", убегающие ярусами итальянского парка, лабиринтом дорожек в экзотической зелени и пестрых цветах между крышами дворцового крыла. Тот, кто помнил ад каменной пустыней, никогда не сможет пресытиться этой сочной роскошью иллюзорной жизни, ее нездешними ароматами, звоном ее пчел и пляской крошечных пестрых птичек. - Иногда мне кажется, ты забываешь, как мир хорош, если хоть ненадолго отвлечься от камня, на котором он стоит, и поднять глаза. Не подумай, я ценю то, что делаешь. Мы все ценим. Но сколько благодарности тебе достается? Ты счастлив?
Смутно Лерайе догадывался, что Асмодей так же счастлив, собственноручно замешивая цемент, как сам он способен приходить в чистый восторг, рассматривая в микроскоп свежий срез гангрены.
- Ну, что ты хочешь мне продать? Продай мне, я куплю. Хочешь? Я куплю у тебя все, что ты мне предложишь, - на миг могло показаться, что маркиз потерял терпение. Его взбалмошные пылкие настроения кружили, словно яркие стеклышки в калейдоскопе, всякий миг с легким движением руки рисуя новую картину. К этому нужно было привыкнуть.
- Любой нежный юноша, родившийся на пять тысяч лет позже меня, будет для меня так же бестолков как Потос. У того, хотя бы есть оправдание. Тебе так важная форма? Форма ничто по сравнению с ощущением... Видишь ли, я могу, - он легкомысленно вильную бокалом и встретился матовым взглядом со своим гостем, - фантазировать и владыке Вавилона. Но не всегда могу получить желаемое. Есть в вас что-то фанатично общее. Быть может...
Доверительно понизил голос и потянулся к чуткому бычьему уху.
-... эта неприступность меня заводит.
Иногда момент, где начинается и кончается театр одного маркиза, можно было отследить только в той точке, где падал занавес.
- Так... чем я мог бы отблагодарить тебя за избавление от этих ранящих мое самолюбие горяченных грез?
Крошечная юркая колибри с витыми рожками и остренькими чешуйчатыми горбинками вдоль хребтины присела на край его бокала и окунула в него хоботок.
- О нет, моя милая, - смахнул докучливого беса.

Подпись автора

Вы там не мерзнете на вершинах ваших моральных устоев?

- В моих фантазиях, - во взгляде маркиза рождается не то осуждение, не то укоризна, которую несложно считать даже сквозь наркотическую пелену холеного сладострастия, - каждый куда привлекательнее... И это делает мой мир невыразимо приятным местом.
У него и впрямь есть эта чудесная особенность воображения, примиряющая с любыми уродствами жизни и раскладами судьбы. Мысленно маркиз видит свое окружение в столь недвусмысленных позах и в такой волнительной динамике, что ни одно заседание сената не может быть скучным на самом деле. Что уж говорить о его собственных советах. Те заканчиваются блудом за круглым - на самом деле, он овальный - столом, просто потому что маркиза это забавит. В этом мире так непросто сохранять доброе настроение! Вон Асмодей умеет хмуриться даже среди ярчайших цветов в саду, пронизанном золотистым солнечным туманом. Наверняка, у него в календаре проставлены пятиминутки еженедельного счастья. Если он, вообще, понимает, о чем речь.
За тысячи лет, проведенные бок о  бок, Лерайе видел владыку Вавилона лишь глубоко удовлетворённым. И это чаще было связано с его работой и исполнением намеченных планов, с порядком. Точно отклонись улица на градус от плана, и во всем мире что-то пойдет не так. Возможно, весьма возможно, что в неком магическом смысле это именно так и есть. Способен ли Асмодей испытывать более разнообразный и яркий спектр эмоций так и осталось тайной. А тайна - это всегда вызов.
- Меняешь одного святого на другого?  - пригубил бокал и блаженно прикрыл глаза. - Я его даже помню. Ты не ходил на проповеди, когда это было еще возможно? Мне нравились эти шумные, наивные христиане, так мало отличавшие от проклинаемых ими язычников. Он был довольно красивый при жизни, Франческо, но абсолютно отлетевший. Это всегда огорчает. Люблю проповедников поэнергичнее. Чтобы страстные речи и крестовые походы, осада Иерусалима - чтобы сорочки на груди рвали - эх!
Внезапный порыв завершается неопределенным жестом, полным разочарования: таких людей нынче не делают.
-  Если кто-то попытается, я буду польщен и заинтригован. За мной давно не ухаживали по-настоящему интересно. Но эту амброзию я уже отравил сам, если ты не против, - вопросительный взгляд, который он понимает к вавилонскому быку, полон такой ангельской невинности, что тезис маркиза, утверждающего  единство иных древних демонов с ангелами в плоти и духе, именно сейчас в его конкретном лице находит абсолютное воплощение. Протравка вина такой же важный шаг в подготовке к встрече, как и умение на нее опоздать. - Плохо, что наркотик дает осадок. Вот, смотри.
Вновь приподняв бокал, взбалтывает и показывает его гостю на просвет: в золотистом напитке по-прежнему поднимается матовый язык полупрозрачного осадка. 
- Тебе нравится? По-моему довольно приятный.
Он так невозмутимо продолжает свою мысль, точно опаивать владыку Вавилона и короля ада - дело обычное. Впрочем, здесь обычное вполне - Асмодей не слишком умеет расслабляться, а напряженные беседы маркиза утомляют, - необычно в этом признаваться.
- Я, несомненно, могу найти и потравить твоих францисканцев, и может быть, они обретут в этом кару господню и отвернутся от фра Джованни, или они обретут в этом знамение, шанс на искупление... Но тебе не приходило в голову, что убогим и простым умам нужно дать ответы на их вопросы? Убогие и простые ответы. Эти секты нарождаются, как бубоны, и умирают очень медленно. Не пора ли это возглавить и навсегда про них забыть? Иначе на фоне последних событий мы получим религиозный бум: подвижников, флагеллантов, скопцов, огнеедов, масонов, кук-лукс-клан и толпы других городских сумасшедших. Только ленивый не захочет на этом заработать. Петр и не знал, сколько он стоит!

Подпись автора

Вы там не мерзнете на вершинах ваших моральных устоев?

Никто не знает, есть ли у владыки Немуса хоть какие-то фантазии, но он еще при жизни понял, что легче всего заговаривать людям зубы тем, на что так легко откликаются их инстинкты. И пока в тебе не видят ничего серьезнее постельной принадлежности, у тебя есть время и пространство для маневров.

Невыразимая гамма эмоций прошла тенью сменяющихся облаков по окаменевшему, разом как-то осунувшемуся лицу адского короля. Этот момент стоил всего на свете, и Лерайе пришлось приложить мучительное усилие к тому, чтобы ограничиться лишь самой ласковой своей улыбкой.

- Мне приятно видеть, что свой бокал ты даже не проверил. Изумительная готовность умереть со мной в один день. Это подкупает, - в голосе послышалась такая вкрадчивая нежность, точно героический жест гостя его и впрямь растрогал. Надо же – залпом!

- И да, я не хочу тебя провожать, - мягко увлек Асмодея к повороту, за которым в тени полотно цветущего кустарника таилась витая беседка, сдобренная лежанками в бархатных белых подушках, изумительно контрастных с тенью внутри и медвяным приглушенным светом снаружи.

- Я подумаю, как заставить твоих францисканцев идеологически страдать, чтобы их вера стала невкусной. Смерть, как мы знаем, ни к чему не ведет. Укажи мне на тех, кто тебя тревожит. Остальных я найду сам. Но ты меня не слушаешь.
Наконец, окунувшись в шелковый сумрак, маркиз подобрал шелестящую парчу и устроился в подушках. Текучие переливы золотой ткани подсветились и заиграли по-новому.

- Присядь. Это путешествие может оказаться приятным. Это не яд. Скорее… наркотик? Все, что хочется испытать снова, – наркотик? – поднял кристально несведущий взгляд к гостю. – Ты? Я?

Асмодею придется изрядно покрутиться, чтобы избавить его от мастерского усердия. Если Мизе не придумала как, пути, надо полагать, витиеваты. Так что времени исполнение договора займет у них поровну.

- Должно ощущаться как любовь. Разве не этого все они ищут? Только и разговоров, что о ней. Покой, удовлетворенность, уверенность, осмысленность, опредмеченность светлого будущего… Как называется отсутствие чувства вины? Бестревожность? Ты еще помнишь, как это ощущалось? Прислушайся? Сейчас похоже?

Он потянулся в подушках и вкрадчиво наклонился ближе к самому уху Асмодея.
- Представь, что ты можешь строить свою башню вечно, - бархатный шепот поддразнил воображение, - и она никогда не разрушится. Все улицу будут строго параллельны друг другу, а проспекты им строго перпендикулярны. И каждый дом будет похож на другой, абсолютная гармония форм – до горизонта… чувствуешь эту сытость, эту правильность всего происходящего?
Никогда прежде ему не приходилось соблазнять кого-то градостроительством, но что еще способно пробудить в Асмодее искреннюю нежность?

- Сперва у меня была мысль распылить это над стойбищем Волхва и закрыть вопрос. Вы получили, что хотели, - расходитесь. Но тогда люди будут верить, что на них снизошло именно там. А это не то место, к которому я хочу их приучить. Как щенков. Я бы распылял это на фермах, в цехах и на фабриках. Пусть людям нравиться работать. Пусть они хотят туда возвращаться. Работа будет нашей новой религией. Нам сейчас очень нужна подходящая - убогие и простые ответы.

Подпись автора

Вы там не мерзнете на вершинах ваших моральных устоев?

Нет-нет-нет-нет-нет!
Все должно было пойти не так.

Это «не так» он почувствовал еще в тихом поскуливании кушетки, когда Асмодей устроился рядом. В том, как угрюмо проминаются подушки. В шорохе платья. В мимолетном напряжении голоса. Однако сейчас маркиза куда больше волновала перспектива – если фишка сыграет – умиротворить взволнованный люд. Но сперва ему хотелось узнать, возьмет ли снадобье это древнее существо. В успех всегда проще поверить, если попробовать самому. Ощутить этот мир, покой, обретение смысла. Предупреждать было бы ужасно скучно. Он тревожно подобрался еще на объятии, когда ладонь соскользнула по парчовому боку и улеглась теплой тяжестью между лопаток. Так и хребтину можно вырвать, если порезче запустить пальцы между ребер. Сейчас Лерайе хаотично пытался понять, дело было в самом Асмодее или кто-то из слуг перепутал - намеренно? – свежеизобретенный тоник с чем-нибудь давненько и хорошо известным.

Что во всей преисподней могло отвлечь хозяина Вавилона от деловой беседы, обещающей неиллюзорную выгоду? Они были достаточно давно знакомы, чтобы маркиз знал, на блядские выходки этот зверь не купится. Слишком это старый и практичный зверь, несклонный к внезапной лирике.

Не часто приходится панически зябнуть от нежности, прислушиваясь, как меленьким колким льдом забирает внутри все твое существо, как спицы этого инея прорастают сердцем и легкими, чтобы чуть-чуть и выйти горлом – тихим предательским стоном. Блаженно прикрыл глаза, оставляя себе хотя бы эту сладкую маску доверчивости, но уже понял - что-то грянет. В этом веселом домене любовные признания редко вызывают такой древний хтонический ужас. Любая неудачная, запальчивая стычка закончится войной, потому что все они – каждый по-своему – неуступчивы: границы доменов остаются неизменными сотни лет.

Так лучше. Битый звон тоненького хрусталя, металлического кружение петушьей лапы объявляют раунд. Стремительное движение, рывок, обнажающий определенность, заставляет податливо вскинуться вслед за хваткой в волосах, тихо, рвано всхлипывать от испуга и облегчения, заливающего тело жаркой, расслабляющей волной очевидности: больше не нужно путаться в дурных предчувствиях. От меленькой больки и удушающий тяжести Асмодея, по большей части не физической, от жуковатого понимания, что он такое и как велика его тень.

Это она заливает теменью широко распахнутые навстречу глаза, оставляя владыке Вавилона любоваться отраженным собой, пока маркиз пугливо цепляется ногтями в его запястье, соскальзывает коленями по его бедрам в прохладном шелке и тщетной попытке увильнуть из хватки. Пока он задыхается поцелуем, как наказанием, и стонет в губы так, как чаще стонут под розгой. Вопрос повисает тяжелой, угрюмой паузой, пока Лерайе переводит дыхание.

- Мне понравилось то, что я услышал…
Сраное зелье не работает! Это фиаско. Сейчас разъяренный Асмодей заставить его заслужить всю нежность в этом аду. От этой мысли хочется трусливо зажмуриться.
- Там было хоть немного правды?

Подпись автора

Вы там не мерзнете на вершинах ваших моральных устоев?

Миновало.
Тело медленно, опасливо возвращало прежнюю податливую гибкость, томительную плавность движений. Льдистые колья за ребрами, на которые Асмодей насадил его так лихо, истаивали, проступая медвяной испариной между лопаток. Облегчение дурманом кружило голову, как бывает от резкого кувырка, когда, вновь ощущая надежность почвы, еще не ощущаешь надежность реальности.
Он выпутался.

Что он должен был отвечать на этот вопрос?
Я хочу твой Вавилон?
Со всеми его стройками, с его книгами, с его восхитительным инженерным искусством, с его золотыми руками, тканями, циркулями. И тебя – всего!
Нельзя задавать такие вопросы, если не хочешь узнать ответы.

Смежил ресницы, пытаясь унять пьянящее, дурманящее тепло, и тихо выдохнул, прислушиваясь к дразнящей ласке. Мягко обнял ртом назидательный этот палец и поддразнил его, позволяя владыке Вавилона наблюдать, как подушечка вминается во влажный бархат языка между приоткрытых губ лишь для того, чтобы через мгновение палец сменился другим языком, заставляя маркиза жарко, послушно вплавляться, втаивать всем собой в тяжесть чужого требовательного тела, пропускать ногу демона между бедер в шепоте пьяной парчи и талого шелка, впираться в нее нетерпеливым жаром беззащитной промежности с отчаянной беспечностью побежденного, путаться пальцами в лакомую мягкость его одежды, вычерчивая рельеф грудины, в упрямую жесткость волос.

- Нет, - у голоса, стреноженного хрипотцой, нет сил на пылкую речь, в нем больше стыда, горечи и … мольбы? – Это мое проклятье. И я стыжусь его больше, чем ты думаешь. Чем готов представить.
Какой бы ни была твоя слабость, ее лучше носить на рукаве. Каким бы инструментом не наградил тебя создатель при жизни, грех от него отказаться, не имея иного.
-Я хочу заниматься своим искусством, медициной, и знать, что я в безопасности. Но вместо это занимаюсь безопасностью и лишь знаю о медицине…

Краем сознания маркиз понимает, что его ненависть к Мастеру лишь дань тому, что этот человек мог бы его защитить. Мог бы защитить его как не всякий другой. Но он не желает. Именно сейчас, когда каждый клинок, каждое возвещенное слово в этом домене так важно.

- Асмодей, - он даже чуточку протрезвел от веселья и теперь вглядывался в гостя ясными медовыми глазами. – Ты возвращаешься сюда сотни лет… Либо я начал опаивать тебя ооочень давно (чего нельзя исключать), либо…
Потянулся, чтобы впечататься губами в горло демона, и сладко, неторопливо собрать языком гон дробного пульса, точно тот медом выступает на коже, пока шепот не оказался так близко к уху, чтобы тайна осталась тайной:
- … дело не в этом.

В мечтательной улыбке адского короля сквозило что-то несвойственное, неожиданное, непривычное для вечно собранного, застегнутого на все пуговицы, рассудительного Величества, избегающего обычно эфимерных вопросов грезы.

Работает?!
- Я хочу поцеловать твое все, - вкрадчиво накрыл своей ладонью пальцы гостя на поясе домашнего платья, вынуждая и его тоже наблюдать за их удивительным путешествием, когда ослабевший узел отпускает край золота откатиться в подушки, обнажая атласную смуглость кожи, гипнотическое движение тела, и кокетливый гребень подвздошной кости.
- Расскажи мне о солнце?

Отредактировано Leraje (2024-05-16 22:49:41)

Подпись автора

Вы там не мерзнете на вершинах ваших моральных устоев?

Выходка с амброзией и была чем-то незначительным и забавным – для любого кроме параноидально контролирующего все Асмодея, лично державшего руку на каждом пульсе в аду. Если бы Лерайе вздумалось повеселиться, он бы окуривал сенат куда менее душеспасительным средством. И делал это молча. Так что признания стоило принять за знак доверия. Вверения себя чужой воле.

- Справедливо, - маркиз не слишком любил, разоблачения своих маленьких прихотей, но да, каждый здесь желал власти над прочими хотя бы минутной, хотя бы игривой. - В какой-то миг я поверил, что амброзия на тебя не подействует, - легкие пальцы огладили скулу и лениво утекли вниз, чтобы пробраться по острой стойке ворота да тесного узла и тихонько потянуть, ослабляя галстук, внося первые ноты хаоса в неизменный официоз Асмодея.

- Это был восхитительный взлет и ужасающее падение. Ты не представляешь, какое у тебя было лицо, когда ты услышал про яд. Несколько невыразимо тягостных и сладких мгновений жуткого предчувствия… Но я либо несказанно везучий, либо - я крайне талантлив. Знаешь, как приятно иметь хоть немного власти над тобой? Хотя бы мимолетно.

Он восторженно, упоенно вглядывался в лицо гостя, пока атласная шлейка галстука утекала из-под ворота, неспешно опутывая пальцы.
- Но я не обижусь, если после этого ты захочешь увидеть меня незрячим и изломанным. Оно того стоило.
Ему не нравилось такое предлагать, но деловой разговор – как бы странно он не выглядел в этих подушках - требовал предоставления равных возможностей. Неторопливое путешествие чужой ладони отставляло на коже знобящий знойный след.

Лерайе не нравились это медлительное, томительное общество вавилонского владыки, тот заставлял его стремительные жаркие прихоти замирать, тянуться во времени, придушивал их, контролировал каждую мышцу, каждое движение, взнуздывая маркиза этой размеренностью, и накопившееся брыкливое напряжение предательски проступало дрожью, оставляя Лерайе с мучительным ощущением беспомощности, чужой упоительной власти, которую он не желал признавать. Но льстивое тело шептало ее ленивым прикосновениям Асмодея, пока маркиз исхитрялся гордо вскидывать голову и выплетать беседу, почти не теряя смыслов. Он каждый раз отчего-то успевал забыть, каково это будет.

- Гордыня, достойная короля, - окунулся ладонью под тонкую сорочку, блудливо побираясь хулиганским касание по пояснице. – Ты никогда не думал, что давно стал частью чьей-то коллекции, но все еще на воле, лишь потому, что там ты звонче поешь?
А Лерайе думал. За многие сотни лет все они так спутались сделками, обидами, обещаниями, и алчностью, что в Сенате оставалось только гадать, кто под кого прогнется на этот раз и почему, а кто сегодня восстанет и с какой целью. Ему слышался тонкий звон золотых прутьев.

- Ты и без того моя единственная опасность, - ногти болезненно вжались в подреберье Асмодея, не мстительно, но в попытке найти защиту, обрести равновесие. Так хватаются за чужую руку, сорвавшись со скалы. Лерайе нашел губами его губы. – Развращенная абсолютно. Но я приду. Разве мне не случалось приходить?
Бывали в его судьбе дни и потемнее. Еще в храме его научили, что бояться стоит только того, кто избавит тебя от всех прочих страхов. И теперь_уже_маркиз не стыдился этих моментов. Но и не гордился ими.

- Ты знаешь, как я не люблю вставать.
Нет, он никогда не хотел испытать свои силы. Лерайе родился с ощущением, что в мире нет никого подобного ему. И ничто за тысячи лет не смогло его разубедить: ни боль, ни нищета, ни голод, ни предательства, ни творческие фиаско, ни смерть, не унижения, ни необходимость смирять гордыню и падать в ноги королю, когда дела Немуса шли отчаянно дурно. Но он всегда жадно искал возможности. Корсона, которой бредил Асмодей, была опасным предприятием, не обещавшим слишком много на первый взгляд: бесплодная земля и кучка сумасшедших храмовников, одуревшая Пифия. Но демона туда отчаянно влекло… Что он там ищет?
- Но я всегда готов испытать твои. Что в твоей коварной голове?

Отредактировано Leraje (2024-05-20 18:05:27)

Подпись автора

Вы там не мерзнете на вершинах ваших моральных устоев?

Лесть маркизу никогда не давалась, но он и не желал ее. Ему нравилось констатировать факты такими, какими их хотелось внушить, впечатать в память, и вынуждать соглашаться с ними - словами, прикосновениями, ласками, молчаливым непротивлением. Кто еще, в конечном счете, взялся бы развращать Асмодея, который за эти тысячи лет видел все от вавилонских шлюх до банкогских профессионалок, перелистывая королев, как знакомую книжецу и сохраняя при этом такой восхитительно чопорный вид, точно его дома ждет бальзаковского возраста религиозная супруга и пара детишек? Непорочность Величества стала его личной областью искусства, к которой маркиз бывал очень ревнив и на чужие мазки: словечки, мыслишки, фантазии подчас морщил красивый нос.

Лирайе никогда не пугали и уже подчас не трогали никакие изыски. В мире, где пресыщенная искушенность зависела теперь лишь от капризного настроения, он всякий раз спотыкался об эту уверенную простоту, прямую, требовательную, безапелляционно не оставлявшую ему выбора, когда напряжение, тлеющее так долго, захлебывается единственным и первым прикосновением. Вынуждает вскидываться поясницей в мягких подушках так, словно спину перетянули кнутом; цепляться в плечи Асмодея, искать спасения в их упрямой тяжести, в их осязаемой непоколебимой реальности, когда сад смазывается и купол цветочной беседки плывет мимо; прятать от любовника глаза, забранные изначальной тьмой, чтобы хоть ненадолго сохранить остатки гордости, когда, вмазываясь в равнодушную ладонь взмокшей горячей плотью, невольно разводишь ноги так бесстыдно, что стопа соскальзывает с подушек и окунается в мягкий песок.

Так хорошо, что дурно и от себя, и этой гипнотической власти, которую имеет над ним простота, точно его снова и снова дергают за руку с храмовой лестницы – купцы, паломники, солдаты, нищие, аристократы, аккадцы, халдеи, евреи, арабы, греки – каждый завершает этот рывок, неизбежно стискивая хорошенькую жречку между бедер. Лерайе видит их всякий раз, десятки лиц - бородатые и нет, осунувшиеся и оплывшие, потные, пыльные с дороги, перекошенные брагой и похотью,- все они снова и снова роняются в его расхристанные желанием зрачки, и за ними не уже не разглядеть Асмодея. Маркиз всхлипывает беспомощно. Благодарно, может быть, слишком спешно, слишком горячно подставляет горло жадным губами, уворачиваясь, чтобы вавилонский владыка не видел, как слезы клеят ресницы. Пусть после Асмодей примет эту слабость за голодное распутство, за грязную жажду его собственной, личной вседозволенности. Маркиз и впрямь не испытывал ничего похожего ни с кем другим. Дело тут в какой-то исключительной магии, которой оба они не знали названия, в древности, силе, происхождении, в том, чем Асмодей был при жизни, но ничто больше не возвращало Лерайе к тем ступеням, не заставляло переживать религиозный экстаз забытого служения, никто не напоминал ему с каждым новым движением пальцев, чем он был, и что пытается забыть, утаить даже от самого себя, скрыть ото всех, чтобы никогда больше не слышать окрика за спиной, чтобы не переживать этих ступней со всяким, не доказывать всем, что он лучше и больше этого. Только Асмодей может провести его через это горнило стыда, страха и похоти так, чтобы маркиз не смог отличить одно от другого.

И вне зависимости от того, чем король ада сегодня изволит быть, у Лерайе не останется сил на другие дела. В словах больше издевки, чем хочется пережить, но хозяин Немуса смиряется медленно. Путается пальцами в пуговицах, неаккуратно, заполошно царапает грудину, рисует алчными ладонями рельеф стремительных мышц под кожей, спешит насладиться свободой этих рук, пока она еще ему принадлежит. Крадет Асмадея у его иезуитской строгости, влажно очерчивает языком горбатый кадык и нежно прикусывает ключицу, путаясь в сдержанности ремня.

- Я совсем не умею ждать, - в шепоте столько мольбы, что слова для нее слишком тесны, и льется через край. – Совсем не умею ждать тебя.

Ему никогда не нравилась принадлежность и вовсе не затрудняло спихнуть любовника с подушек под запальчивое «ты мой», но с Асмодеем маркиз молчаливо соглашался, в душе досадливо стискивая зубы. Зал заседания Сената - его золотая клетка, теснее некуда.

Отредактировано Leraje (2024-05-20 22:58:17)

Подпись автора

Вы там не мерзнете на вершинах ваших моральных устоев?