– Ничтожество, – жестко бросил Оробас, заметив, успев заметить торжествующую улыбку на лице человека. Нет никакой пользы в убийстве непричастных ради бессмысленного убийства, ради того, чтобы показать свое мелкое недовольство существующим порядком. Мир либо изменяют твердой рукой, либо стенают по несправедливости. Это нечто противоестественное в том, когда человек убивает человека, в этом нет пользы, нет урока, нет умножения знания – он понимал, что его восприятие и понимание уже давно искажено до немыслимого состояния, и ему едва ли когда-то удастся понять истинную ценность и значение произошедшего там, в бесконечно далеком земном мире, и все же этот человек, этот червь с его идиотской верой, с его уродливыми воззрениями вызывал только отвращение. Впрямь, добавить его к нечистым червям, что гнездятся в стенах и сырых углах Палаццо-дель-Эрезия, там ему самое место.
– Ты, жалкое ничтожество, находишь это значимым свершением? – он пренебрежительно фыркнул, поддразнил, поболтав вином в бокале, заглянул в янтарный водоворот. – Сейчас мы оба пожинаем плоды своих трудов. Возможно, чем-то мы похожи, триумф моего возвышения несколько походил на… это, только мне не нужен был ни самолет, ни шайка подельников, чтобы обращать в пыль города, только воля. И цель, которой нет у таких, как ты, бешеных псов. Разумеется, и внутри тебя где-то дремлет зародыш будущего демона, но твоя душа отравлена человечьей глупостью и банальной, пошлой завистью к сильным. Ты бесполезное жалкое ничтожество.
Издеваясь, Оробас бросил ему еще картину – измученного голого человека, снизу вверх взирающего на него, с пола, с колен, с грязного бетонного пола, и за картинкой, как пуповина, как тяжи черной смолы тянулась брезгливость, даже недоумение от встреченного душевного уродства.
Я за тебя даже не брался, а ты уже раздавлен и визжишь. И будешь визжать здесь, пока не закончишься.
Вот что ты такое.
Ничего в тебе нет.

Подпись автора

такие дела.

Я подчинил огонь, все так…
Оробас отставил бокал и слушал, не перебивая, каждое слово. И смотрел в глаза с тем закаменевшим выражением, за каким прячут подлинные эмоции и чувства. Но мысль, одна мысль звенела и просилась, как заблудившаяся муха, ему казалось, еще немного и ее станет слышно под сводами, потому что…
…я подчинил больше огня, чем ты думаешь.
Потому что он возжег огонь только что. И был рад ему, как человек протягивает озябшие руки к костру, как человек подносит к углям свою пищу, как подносит послание богам – от самой седой вечности и до настоящего дня. Только пламя и священно, отринь пошлую реакцию горения, сотри несколько знаков, поставь запрет на всей своей земле, но останется символ. Символ, наполненный огнем иного, высокого рода. Огнем, который приводит в движение, потому как сам он – движение, горение человеческой души.
Оробас хотел бы укрыться в своем истинном теле и за чуждой плотью постараться спрятать торжествующий блеск глаз, и ухмылку, но вместо этого просто заслонился ладонью, опустил голову. Стало видно, что плечи его вздрагивают.
О, как вдохновляет ярость, как она пылает, как поет… когда ничего не остается, только ярость и спасает. После всех перерождений, после жизней, после смертей, после отчаяния, тоски, зависти, безуспешных поисков, ревности и разочарования, стыда, страха, сколько же было страха – там, раньше, и потом, но после страха, после душных привязанностей, намешанных с физиологической похотью, после удушающей привязанности, разорванной наживую – после всего, в гулкой и тошной пустоте остается только умение ненавидеть. Только два желания, противоречивых в корне своем – уничтожать и обладать.
Все облетит, надежды, убеждения, заблуждения, предрассудки. Оморра полна черепков разбитой, уничтоженной веры. Они приносят ее сюда, как на алтарь неведомого им мрачного божества, и здесь она истлевает, но не в огне, а в кайросе. Расползается гнилыми нитками, истекает гноем виноградных ягод, забытых на лозе, тает в ритуалах, теряющих суть и смысл. Если бы он захотел, то переписал бы их священные тексты как угодно. Хотел когда-то, но давно, и с тех пор не нашел причины это сделать. Человек сам все сделает – и вот уже поклонение дьявольскому жеребцу принято и продано, а этот… а ты, кто звеняще юн в этом древнем Аду, кто полон энергии и сил изменять его… Ты… пылай же!
– Твой фанатизм недолговечен, Мохамед Атта, – поднявшись с места, Оробас подошел, посмотрел снизу вверх с еще большей брезгливостью, со снисходительностью. – Все человеческое в нас недолговечно. Ты будешь вспоминать о нем с печалью… когда станешь таким, как я.
Не закончив говорить, словно не желая дать услышать свои последние слова, резким жестом он показал – вверх! И мухи, сорвавшиеся с его руки, исчезли, невидимая сила ухватилась за веревку, закрутились блоки, бешено, быстро, лязгнули, застопорившись. Балка ударилась о стену одним краем, но уже не слышно за криком. 
Ничего, кроме крика не слышно. И он пожирал глазами извивающееся тело, и впрямь утратившее всякое сходство с человеком. Страдание уродует, только этот удивительный сорт уродства обладает загадочной магнетичностью, на которую он готов был смотреть часами, очарованно, завороженно. Высшая точка обладания – власть штурмовать последний бастион личности, ее телесность. Что там, под кожей? Столько тебя, сколько нигде больше.
Подержите его.
Все еще улыбаясь, Оробас коснулся израненных ступней, и его теплые пальцы скользили по коже, и им торопливо уступали дорогу другие прикосновения – липкие, сильные. Руки невидимых бесов. Странная ласка, и он приблизился еще на шаг, посмотрел снизу вверх, будто задумал какую-то шалость и попробовал губами кожу над щиколоткой, потом выше, потом разомкнул губы. Там, где у нормального человека должен быть язык, у него оказалась темная змеиная голова, но как языком, он провел по ноге, будто отыскивал подходящее место, а потом укусил и укус был медленным как поцелуй. Ядовитые зубы ушли так глубоко, что змее пришлось извернуться в стороны, чтобы вырвать их обратно.
Отступив на несколько шагов, Оробас с интересом посмотрел в лицо – ну как шалость? Забавно? Нравится? Справедливее было бы укусить в руку, но руки заняты, mi dispiace.

Подпись автора

такие дела.