Херихеб - секретарь, жрец, летописец и просто слуга своего отца - “слишком ничтожный, чтобы воспользоваться магической властью над словом и миром, в отличие от других мужчин моего рода”, непочтительно подпирает спиной статую всемудрого благого Тота. Бог день за днём наблюдает за работой писцов, невозбранно и восторженно занятых роскошью придворных париков, а не мудростью текстов и красотой древесных колец калафонов.
Мереру он видится добрым великим духом с отцовскими нотками, смертельно скучающим без полновесных гранатов достойных загадок - после иероглифов-то! После астрономии! Можно иметь тысячи совершенных каменных воплощений, знать обо всем в этом мире, а видеть все равно одни бездумные человечьи плечи, подрагивающие под взглядным звездным холодом, мертвую храмовую роскошь и вкрадчивые стенные рельефы.
Но от людей жрец волен избавиться - и поэтому по залу, отдаваясь шуршащим гулом экслибрисов, разгуливает ветер. Светскими обязанностями его сегодня не наградили.
Собственное ничтожество тревожит ещё меньше, чем обижало когда-то не-избавление от щедрот плети “старшего брата” и имя почти простонародное.
Херихеб владеет словом и толкует магические тексты, не захлебнувшись потоком пестрых аллегорий, творит ритуалы и выбирает, что станет мировой истиной: только написанное особым образом бывает вечным. Херихеб властен над прозрачным загробным путем любой души, но власть его над фараоном больше, чем над любым смертным.
Потому Книгу Мертвых для отца, возжелавшего стать богом, и пишет самый никчемный из отпрысков. Он знает слишком много о царском имени и слишком мало о придворных интригах и искусстве войны: избавляться будет почти приятно.
Заклинания Книги священны. Собирать их вместе для одного человека, многократно усиливая действие, - гневить горних и земных владык, посягая на их власть. Люди благородные, предпочитающие золоту и почестям не-видные благочестие и достоинство, никогда не стремятся исчезнуть из вида в смертной тени, захватив с собой больше знания, чем способны унести. Но отец, дай ему волю, и солнце бы за собой водил на позолоченной верёвочке, наплевав на то, что оно прожгло его руки до костей. Поэтому Мерер, как почтительный сын, не сопротивляется. Кому не хочется пожить подольше? Фараонова власть над ним тоже абсолютна.
Не то чтобы он так уж неправ в своей туземной силовой логике. Но во всех записанных вариантах Книги нет единственного заклятия, которое приходит жрецам во снах и передается только ближайшим и драгоценнейшим воспитанникам - и то когда перед глазами начинает навязчиво маячить стремительный призрак ядовитой и скорой смерти.
Правитель волен вскрыть все захоронения, устроив на своих землях безумный красочный фестиваль эксгумаций, волен разослать после этого армию писцов: безмолвных и трудолюбивых, страстно желающих угодить любыми способами, - и заставить сделать копии всех свитков мертвых, которые достанут его люди. И все равно не найдет того, что ищет. Слова, способные сделать кого-то истинно равным бессмертным, прячутся иначе.
Очарование этой мизансцены всегда приводит Мерера в хорошее настроение. Держать в руках звонкую тайну, концы которой надёжно спрятаны в мире, откуда ещё никто не возвращался, и осознавать, что можешь по нежной прихоти передать ее распоследнему земледельцу, утаив от мирских владык, - чистый восторг.
Уж на смертного царя боги как-нибудь сами найдут управу. А мертвые…
“Переживут как-нибудь”.
Мысль о греховности этого соображения не давала бы ему спать лунными ночами, если бы не закоренелая ритуальная уверенность в том, что собственное сердце, отравленное рваными намеками рассказа о Неферкара, не имеет ни тончайшего шанса иметь вес, равный весу пера. Изнеженный, несмотря на нелюбовь, юный жрец слишком ласково смотрит на своих богов, то наделяя их чертами знакомых, то смущённо вылепливая лиловой поволокой мысли единое существо из бессчетных свиточных образов.
Родовая жадность находит в нем причудливо непрактичную форму материализации - ничто не может быть присвоено, пока не отдано безвозмездно и невозвратно. Жемчуга предрассветных мечтаний Мерер стыдливо, но внятно отражает самым священным, иероглифическим - даже не иератическим, хоть и на свитке, а не на камне - письмом, чтобы потом сжечь, перечитав напоследок и приправив благовониями.
Вкрадчивая прохлада тяжёлого воздуха и сейчас предлагает взять в руки калам. Соблазняет тишиной и одиноким сладким спокойствием: день слишком хорош, чтобы кому-то было дело до ядовитого книгочея, а мысли дразнят, плавают в прозрачном аквариуме черепа, с пугающей ясностью переплетая образ бога-шакала, вышагивающего из пирамиды особенно достойного предка, с задумчивыми глазами богини великого знания. Фантазия, затканная бирюзой мозаики ночного Солнца и водяных лилий, просится на волю.
Не мерещились бы в отдалении лёгкие шаги, беспокоящие почти кошачий нервный слух, - и можно было бы даже не прятать заготовленный лист, обречённый на встречу с огнем.

Дивный мелкотравчатый бархат чужого смеха, заботливо спрятанного, рисует на душе что-то благодарственное.
Это все безумно глупо: встретиться с богом, когда лениво мечтаешь о нем. Лениво, со скуки, в попытке отлепиться от зримо-вещного мира, низая бесконечный словесный бисер, – здравствуй, Огорченная Любовь. Жреческому творчеству безумно далеко до пристойной мадригальности: оно наивно, угловато и не стоит ни единого доброго слова. Говорить о людях - не сочинять заклинания и читать в них грядущее. Здесь талант нужен, а не прорва свободного времени.
Мерер окидывает гостя взглядом, подаётся вперёд неуловимо кошачьей подрагивающей повадкой, склоняя тяжёлую от парика голову. Задумчиво и незаметно для себя самого принюхивается, цепляет зубами верхнюю губу, всматривается широко раскрытыми глазами: только что не пробует на вкус и не обходит непочтительно по кругу, мягко и беззвучно ступая по храмовому полу. И с никчёмной запоздалой стыдливостью прикрывает рукой распадающиеся свитки.
Великий бог не кажется выходцем из пирамид, несмотря на принятый облик. С торжественных крашеных рельефов он уж точно не сходил. Скорее уж сплелся из жаркого воздуха, из осколков мавританской роскоши, вавилонской водной сини, свежести севера, вековой мудрости мира и кочевых огней.
“Намного лучше людских представлений,” – можно ехидно поздравить себя с хорошим вкусом, раз жив, несмотря на непочтительные прочтенные вольности. Смотрит Анубис великолепным феррарским Лионелло, золотовзглядым и весёлым, – до которого Мереру ещё жить и жить, сменив ворох имён, прихотливо похожих на его первое. Не тем жалким слепком, который останется от него, герцога, через четыре сотни лет. А живым, деятельным, статным и жестоким - все в рамках добрых домашних традиций. И непозволительно заинтересованным.
– В Дуат, – повторяет машинально, перебирает буквы, пробует знакомое с детства имя мира на вкус, вдумчиво тянет по пергаменту разжеванный стержень, с которого уже слетела скороговоркой первая-капля-во-славу. – В Ду-ат. А что там есть на самом деле?
Мерер уже согласен. Здесь он не оставляет ничего ценного. Жаль разве что этот зал: что-то ему подсказывает, что такие сошествия никогда не проходят бесследно для срединно-подлунного мира, а значит бесценные тексты или сгинут под рухнувшими в одночасье стенами, или – вдруг! – отправятся с ними. Согласен, хотя плечи меленько и мерзко дерет подозрением, что назвать этот переход приятным не смог бы даже человек, способный получить удовольствие от острых челюстей нильских крокодилов. Но до того ему очень хочется услышать и записать мерный божеский рассказ. Сделать здесь хоть что-то стоящее, свое, не завязанное на волю местного сатрапчика, зачарованного навсегда - больше, чем пристойно даже в благословенной святости двух царств, - своей нелепой идеей посмертного владычества.
А может и спалить отцовскую загробную книжку! Рука сама тянется к листу, зачарованно переламывая его в парочке самых тонких мест, – что может завораживать больше, чем методичное уничтожение собственной работы, не милой сердцу? Но по рёбрам все равно ползут робкие росточки сожаления, обвивая цепкой колючей лианностью кости, и крохотное мстительное варварство приходится отложить, пережидая.
– И зачем я там? Зачем вам..? И что нужно делать?
Мерер уже сейчас предвидит, что никогда не поймет, как это всё-таки вышло. Сошедший к тебе - за тобой! - бог всегда будет явлением загадочным. Даже если две сотни лет спустя ты разберёшься в мотивах, причинах и следствиях, густая мягкая благодарность никуда не исчезнет, останется всевечным фундаментом, на котором вырастет все остальное. Но всё-таки зачем?
Ему самому интересно, поверит ли он в лестный ответ. Если он будет, конечно, лестным – но что-то жрецу подсказывает, что божественные методы вербовки от простых и испытанных человеческих отличаются мало. Богам ни к чему сложные схемы – им просто не отказывают. Не хочется, когда густая и неуловимо родная магия струится по залу несметной нильской водой, посверкивая золотыми всполохами чуждых смертным букв-приказов.
Чем-то они напоминают Мереру то самое единственное заклинание. Структурой? Ощущением власти?
Вдруг из них можно создать и другие? Неведомые людям. А может и не-людям неведомые, но способные на них влиять. Кто знает, как у них там с живым научным интересом? Впору очароваться собственной концепцией…
Отереть коленками прохладный пол, облитый потоками незримой, скользящей по коже силы, жрецу случается как-то неожиданно для себя самого. Ритуального почтения в этом меньше, чем было бы прилично для его статуса: оно имеется, но нелепо начинать соблюдать формальности сейчас. А вот рассмотреть на полу дразнящие проблески, ускользающие от человеческого взгляда, хочется до дрожи. Когда ещё такое увидишь? А бог будто бы и не гневается. Забавляется. Может и ему интересно?
Сладострастие, напрочь затонувшее под наплывом любопытства, оскорбленно топчется где-то поодаль, на краю черепа. Не исчезает, но пока ещё милосердно бережет хозяина от убийственного избытка впечатлений. Хотя мир уже начинает странным образом оплывать по краям: чужое пристальное молчание даётся с трудом. “Будто решает окончательно. Что-то. И ни единого шороха ведь. Даже ветер притих и благоговейно не тревожит чуткие уши".
Мерер всегда старался думать о близком загробье поменьше, и сейчас об этом приходится пожалеть - пусть и малую ускользающую секунду. Загадка-то из разряда сфинксовых, но в том и сложность. До ответа на любой из вопросов этого известного песочного человеколюбца надо ещё дорасти.

Капельку раздерганная походка Анубиса напрочь убивает и без того хлипкий призрак пиетета. Зато подпитывает интерес. Научный. Мерер не очень хочет обращать писаные сказки в ясную явь сейчас, когда есть загадка поинтереснее неизбывной. Очевидное золото против полутайных ливанских сокровищ. Горклое вожделение - беззвучный термин - ему не то чтобы чуждо, но сейчас дремлет, и дремать вполне способно ещё долго. Потому что неведомо-книжное не замечаешь в своей личной уютной реальности, пока оно не ударит тебя по голове и не въестся бурлесковой отповедью в глаза.
Дверной грохот выбивает из размышлений о природе божественной магии. Жрецу тоже есть, кого опасаться: невозможно скрыть, существуя в витийном близдворцовом обществе, что Книга почти готова. А значит и жить ему осталось недолго. И момент сейчас - краше не придумаешь: пара текстов, в которых ещё осталось что-то, фараону не поднесенное, сверкает заголовками-экслибрисами на расстоянии вытянутой руки. Забрать, дописать. А первым автором - по молчаливому согласию всех причастных - подкормить тех самых богохранимых крокодилов. Вода всхлипнет мелодично и кротко, позволяя лилиям разрастись серебристым полотном.
В полной мере над земным миром не властно ни одно из написанных людьми заклинаний. Слова растекаются, сыплются песком, меняются и теряются, тают пышной пеной. Им бесконечно далеко до безупречной геометрической законченности, к которой стремились многие и многие цивилизации, сменяя друг друга на этой глупой с-мельничной войне. Но заставить того, кто идёт сюда одетым в неуязвимую самоуверенность, на пару минут потерять след, возможно и небезупречным инструментом, даже если его вдобавок трясет и швыряет, как любой разболтанный механизм.
Это даже не разозлит. Если убежден, что никто уже никуда не убежит, сопротивление должно бы забавлять. Весёленький узорчик безнадёжности на чётком, как греческий храм, плане.
Поэтому Мерер шепчет коротенькое заклинание, должное бы выиграть ему… минуты три?
И перебирает перепачканными пальцами свитки.
– Зачем живым чудеса Дуата? – получается насмешливо. Но что терять, если вечер уже при любом раскладе не закончится для тебя благополучно? А шелковистый яд надо стравливать, иначе канопы когда-нибудь будет нечем наполнить: все органы разъест. – Им глубоко безразлично, что там происходит за пределами их жизней. Об этом думают всерьез разве что за пару минут до смерти. Да и если мое возвращение сюда случится, я не успею даже мяукнуть перед тем, как обнаружу себя в неприятном и крайне… окончательным в своей неприятности положении.
Божественные шаги удаляются, требовательно затухают, приказывают подойти, придавливая импрессионистической тишью, но Мерер даже себе с трудом может признаться во вспышке ласково-лунной апатии.
Никуда он не хочет. Ничего он не хочет. Почему едва ли не предпоследний в его жизни уютный вечер опять обрывает какая-то своевольная чрезвычайность, мешающая дышать? Почему нельзя скрыться от всех и зажить где-нибудь экзотичным отшельником - приманкой  для исходившихся странников, - заменив живых книгами? И надо снова пережёвывать кровящий змейный сплав обиды и тоски по неизбежному, в котором никто не виноват?
Но от отведенных себе неполных трёх минут осталась одна, поэтому придется прекратить предаваться власти болотистой саможалости.
Непрочные тексты ломаются, пока Мерер грубо, как сорную траву, собирает их в охапку. Без него в них теперь не разберется и сам бог мудрости. Маленькая наивная страховочка. Неосознанная. Ещё не посчитанная четырежды и ещё раз четыре, для верности. Невинная.
Жаркий замкнутый воздух делает вид, что шагать сквозь него становится куда сложнее, чем пару минут назад: ноги вязнут в мареве, а голова кумарно тянется к песку. Упрямство в роли единственно яркой черты характера может оказаться сильнее любой сторонней силы, поэтому честолюбиво догнать - дотащить себя до - ускользающего бога ему всё-таки удается. Обломки жутко сценической фразы о какой-то ладье тонут и сыплются, не достигая слуха, и согласиться непонятно на что, бессмысленно и безразлично пялясь в очередную стену, которой здесь вроде бы не было, херихеб своего отца - уже бывший - успевает едва-едва.
На чистом доверии.
Небу в Дуате придется оказаться синим и чистым, без песчаной примеси, а воздуху - избавленным от благовонного дыма, потому что вокруг себя Мерер сейчас силой и правом царской крови желает видеть только это. Должны же быть какие-то плюсы в перерождении?

Мерер заливисто смеётся, вглядываясь в удивительно светлое лицо с тонкими чертами. Ошалевшая от перемен голова ненадолго выныривает из тревожных песков - невозможно быть в напряжении вечно. Зыбучая тоска по брошенной жизни, свернувшаяся гибкой тоненькой змейкой до времени, никуда не исчезла. Люди всегда начинают слишком сильно ценить потерянное, даже если оно никогда того не стоило: пересыпанная смородина против жемчуга. Но это не сейчас. Пальцы цепляют тонкий восточный шелк случайного ковра, венчая им безуспешные попытки осознать себя таким - не живым и не мертвым.
– Шакалом было даже краше. А что, заклинания уже не нужны? – бывшего жреца, все ещё иррационально очарованного храмовым хрупким абрисом полуреальной шакаловой головы, кроет дурным весельем и голой невоспитанной любознательностью, вытеснившей всякий страх. Магия странного бога в незнакомом месте видна отчётливее, и предназначение каких-то знаков он точно знает. А значит и остальные достроить можно - тот же словарь, только чуть интереснее. – Их я тоже могу. Даже те. Ну, те самые. Которые обычно не пишут.
Приходится неопределенно помахать узкой кистью, смягчая нежданное косноязычие, и состроить очень-важное-лицо, чтобы запоздало обозначить хотя бы благонравную не-непристойность своих “тех самых”. Можно ли избавиться от тревоги, которая всегда с тобой, намертво примотанная цепкими стеблями обиды, даже в манящем загробье? Так и будешь до последнего стараться запродаться подороже всем вокруг, а потом стыдливо прятать глазки.
Надо подняться на ноги, чтобы пойти вежливо и нагло - разом, в причудливом сочленении - исследовать случившуюся жилплощадь, игнорируя хозяина.
Мереру страшно интересно, на каком он нынче свете. И лучше бы выяснить это сейчас. До того, как накроет откатом, и захочется сгинуть с глаз всех разумных мира… ну, хотя бы под эту роскошную кровать.
– Там пауков нет? – это, конечно, очень важно! И достойно траты одного из дозволенных вопросов. Лимит ему не обозначали, но он же должен быть? – А то я их не люблю. Противные твари. Похожи чем-то на того манекенового мальчишку в моем храме, который все рвался на мое место и льстился при первой возможности к папенькиной символической бородке.
Декоративные птицы, низаные золотом, даже замолкают - ошалело.
То, что богу, кем бы он там ни был на самом деле, Мерер не равен ни секунды, он мастерски игнорирует. До сих пор не прибил и дальше не прибьет. Наверное.
На постельной подушке выбита причудливыми нитями какая-то мифическая история, даже следов которой жрец никогда не встречал. Он роняется, уже до последней скудной черты обнаглев, в чужие перины, зарывается в пушистый хаос носом, добывая вторую часть истории, обнаруживает, что должна быть ещё и третья, и наконец поднимает на хозяина уже более осмысленное лицо, слегка подкрашенное топким и мучительным смущением.
Слегка. Не слегка. Все кажется слишком странным, чтобы думать о пристойностях, слишком серьезным, чтобы о них не думать, раз уж научили, и слишком утомительным. Под ребрами, в самом центре человечности, что-то на последнем глотке воздуха трепыхается, вымаливая хоть немного определенности.
Смотрят на него будто бы недобро. Но лениво и милосердно. Полновластным и очень сытым хозяином охотничьих угодий, по границе территорий которого беззаконно топчется что-то хрупкое и безобидное, только почему-то не доводящее до тихого смертоносного бешенства.
Извиняться за расхлябанные потоки сознания Мерер определенно не станет. Толку от этого мало. Лучше ещё раз обласкать старосветскую шероховатость подушки.

Свеженький - случайный, как зимнее утро! - “господин”, одолев свое усталое не-вдохновение, всё-таки долепливает на горящий лоб констатацию права собственности. Это занятно. И только капельку унизительно: не до гадкой дерущей дрожи, а легко и нежно. Будто просто что-то новое поселилось в зыбковатом нутре, освещенном тевтонской суровостью местного неба. Все должно бы пугать, но хозяйская солнечная франтоватость - и его же зримое неудовольствие от дистиллированной недобровольности - позволяют продолжить смотреть на мир распахнутыми глазами. И вообще, никого даже с кровати до сих пор не согнали!
– На улицу я пока точно не собираюсь, – мягко пожимает плечами Мерер, нахально подсовывая подушку под голову поудобнее и краешком сознания отслеживая чужую реакцию. – Тут где-нибудь водится библиотека? Только не сейчас!
Сейчас мягкое марево хозяйской постели видится значительно более привлекательным. Можно лежать, рассматривать причудливый потолок с извилистыми - окрестными ли? - пейзажами и крапинками неясного творческого порыва. Привыкать к знаменательной белокожей прохладе!
Если вырос в песках, все не-жаркое кажется солоноватой изморозью.
А ещё привыкать к мнимой безопасности. Кому он тут нужен? Никому. Ни-ко-му. По крайней мере сейчас. Даже собственному хозяину: все потенциально полезное в - секретаре? серьезно? снова? здесь их хотя бы не принято убивать в рамках ежемесячной акции “зачисти кого-нибудь, а то распустились тут”? - он пока талантливо пропустил меж пальцев, не запутав в мелком сите метафорической розовой изгороди. Это и изумительно!
Да и если все местное население похоже на этого слугу…
Самому бы в такое не переродиться. Если тут, конечно, можно перерождаться. И дело не в ломаных контурах тельца, а в манере речи, напрочь сжигающей накинутый шлейф мнимо ясного сознания. Костлявая тупость под химерическим черепом весело выскалилась - и сгинула обратно, едва лизоблюдская пастишка схлопнулась. Только взгляд остался.
Забавная тварь смотрит так, будто хочет согнать Мерера с постели своего обожаемого господина на коврик - и для верности потоптаться сверху. Без особых личных обид - просто потому что может себе позволить.
– Здесь работают наши амулеты? – дурость опять вынуждает задавать необдуманные вопросы. – Ну, не против кого-то опасного, там явно нужны ваши знаки. И технологии другие, наверное. А против… такого.
Земное ксенофобское отвращение - извечную первую реакцию - скрыть не удается, но “господина” это вроде бы веселит. Не развлекало бы - отослал бы уже своего питомца ко всем чертям! Он от повадок собственного слуги тоже, кажется, не в восторге..
Поэтому темному вину с искристыми проблесками в ровно-бордовом теле жрец искренне рад. Царские чаевые - вежливая ритуальная компенсация седневных моральных неудобств. Даже разумное опасение, что от загробного хмеля может сделаться вовсе не лучше, проскальзывает мимо сознания. Будет и будет, в самом деле. Это вчера можно было привередничать. А сейчас есть задачка поинтереснее - с гордым именем “не сойти с ума”.
Собственное будущее Мерера не то чтобы не волнует - но все его прогнозы кишат клише, очень дешёвыми клише. И от этого даже увлекательный букет божеского вина в первом кубке некрасиво горчит и схлопывается. Во втором и третьем он, впрочем, ведёт себя значительно воспитаннее. “Признал гостя,” – фыркает про себя маленький доблестный жрец. Отгоняет подальше нелепой шуткой лениво-сознательное “а пить кому-то ещё учиться и учиться”. Наука не из сложных. Придет со временем.
От хозяина дома тянуще пахнет миррой и непорочными тонкими лилиями. И сбившийся переплет бусин изредка позвякивает в густой косе - отзывается на движения. Смотрит он всё ещё пристально, с необидной насмешкой и тревожащей - особенно сквозь винную пленку - трезвой задумчивостью. Болтать больше не хочется, хотя назадавать вопросов лишним бы не было. Неопределенность умеет добавить вагнерианской патетики даже мелочам. Вроде пирожковой начинки. А тут речь вроде бы и не о пирожках.
Книжку он, допустим, прочитает. Разъяснит все тонкие места, подсветит тонкости, расскажет о магических свойствах трав и нильского песка, придумает парочку - пару десятков, если хоть что-то расскажут! - новых заклинаний. Сам не опробует: не будут же его учить местной магии? Пустая трата ресурсов. Но теоретические построения вроде бы всегда выходили верными. Это даже сложным не будет: Мерер искренне благодарен сейчас прекрасному богу. И будет рад оказаться полезным. Это тоже капельку унизительно: всегда хочется быть не полезным, а просто нужным. Но в этом унижении есть красота уже более определенная. Ультимативная, жёсткая, темная и полупрозрачная, как сплавленная сахарная корочка. Его не тянет избежать любой ценой - и это пугает.
Но дальше-то что? Как? Куда?
Поплывший мир рассыпается на безумные алмазы, каждый из которых соучастливо всматривается в лицо и услужливо отражает его растерянность. И привычная одежда как-то нелепо жмёт. И все уже не так, но “не так” не белоснежное и забытливое, а то, после которого хочется бесконечно вымачивать себя в купальнях, растворяя гадостность бытия в теплой пахучей воде.

Часть всего этого. Неотъемлемая часть. Какая страшная, вопиющая странность - как тень и свет, круто замешанные друг с другом в один противоречивый цветок - быть принятым просто так. Как есть. Так можно? Почему? Откуда? Как можно оказаться важным элементом чего-то прекрасного, ничего ещё не сделав? Не считать же выглотанный кувшин вина и запачканную песком постель за деяния.
Дворец ведь красив. Своей инаковой - по сравнению с сыпью привычного - прелестью. Тащить в него храмово-библиотечное дурноватое что попало, да ещё и возиться с ним потом..
Игрушка из него так себе. Только если красиво одеть. И рот заткнуть. Намертво.
– А какая тут мода? – слова царапают горло и выбираются на поверхность с трудом, будто через барьер прыгают, а мысли хмельно путаются, бултыхаясь тяжелым комком. – А. И амулеты. Амулеты. Ваш исполнительный смотрит на меня так, будто хочет сожрать. Хочет потому что может, а не потому что я ему сразу не понравился, но всё-таки. Думаю, некоторые способности, пригодные для того, чтобы сделать что-нибудь незаметное и не фатальное, но неприятное, у него есть. Как и у его сородичей. Мне хотелось бы этого избежать.
Собственные просьбы почему-то всегда кажутся неоправданными. Даже если просишь о мелочах.
– Там можно взять за основу нашу структуру шену, только смешав в центре привычные мне символы с вашими, усилить это, – Мерер задумчиво водит пальцами по воздуху, пытаясь выловить остатки рококошных небесных материй из купальной влаги, и мало что вокруг сейчас вообще замечает, бесстыдно и непочтительно пропуская мимо ушей драгоценные воспитательные моменты. Благо, хозяин дома стоит к нему спиной. – Местных активаторов я не знаю, но в книгах же должен описываться хотя бы принцип подбора? Или здесь все работает без них, только на намерении?
Единственный заученный способ справляться с неласковой реальностью вытягивается луговым сквозняком из всех щелей. Если ты не в состоянии контролировать ничего вокруг себя, остаётся один путь - изучать окружную балованную неопределенность. Замыкаясь не на возможности ее изменить, а на бесконечной медитации на собственный разум.
Впрочем, с чего она стала неласковой? В загробье - как хоть мир называется на самом деле? это вообще можно выговорить? - довольно уютно. Красиво. Недурной климат - золотые мягкие сгустки света вились, кажется, по галерейному полу, иногда музыкально попадая в ритм шагов. Есть книги и заботливый господин - от “господина” Мерера до сих пор передёргивает, но это должно пройти со временем. Его не торопятся использовать в своих целях, пускать в расход и варварски и безэтикетно есть на ужин.
“По крайней мере не без варки, – осторожно коснуться дивной разводистой воды, тихо посмеиваясь над собой. – Не без варки со специями. Интересно, что добавлено в воду?”
Хозяин притягивает взгляд. Но это понимается как-то запоздало и отрешённо: люди хотят коснуться богов, пока представляют в часы преприятного замирания, что они - такие же люди. Просто чуть-чуть сильнее и удачливее. С геральдической вековой крепостью, непременно мудрыми глазами и вежливым самодурством. А когда кто-то такой вдруг оказывается перед ними, предсказуемо теряются. И в вязкой указующей силе, которой плевать на все их сладкие чаяния, и в эмоциях, перебивающих все, что может выдать за правду-истину любое липковатое воображение.
Разве что высший протянет руку первым.
Тогда человечий ступор слетает быстрее.
В воду Мерер всё-таки влезает, растерянно помедлив. Долго и заторможенно стягивает с себя тряпки, запачканные стеклянной крошкой из взвинченного калейдоскопа самоощущений, и выдыхает почти испуганно, оказываясь в воде. На почтительном расстоянии! Снова пережидая приступ острого желания вдариться в проклятый ветвистый вопрос “и зачем я вам?”
Как же без него обойтись?
Простота хозяйского обращения бывшего жреца обманывает мало. На это его тощенького жизненного опыта, далёкого от мелких неприглядных чёрточек, ещё хватает. Зато никогда не будет хватать на то, чтобы принимать любовно выставленные маркизом ловушки и разнобезобидные шутки легко, не влетая в стену под тяжестью наотмашь оброненного самолюбия, которое он раз за разом будет бессильно не-поднимать сам. Странная господинская важность - шквалистая и арабесковая - въедается в кожу, маскируясь под водную рябь. Даже обжигающий душистый пар проходит полузамеченным.
Можно было бы переложить навалившуюся окончательность неясных нервных перемен на вино и смутную смерть.
Интересно, к ней вообще можно подготовиться?
– Сюда можно забрать... – Мерер потерянно щелкает пальцами и озадаченно и забавно сводит брови, подбирая слова поприличнее. – Материальное? Привычное? Как хотят наши цари и чиновники, свозя в гробницу все лучшее в доме. И существуют ли разные пути для тех, кто верит в разное?
В уникально правдивой незыблемости собственных верований почему-то начинаешь сомневаться, обнаружив в великом бессмертном боге высокогорную вельможную нежность и манеру менять священные облики.

Мерер позволяет себе расслабленно опереться на бортик и закрыть глаза, вслушиваясь в мягкую переливчатую музыку хозяйского голоса. Что-то внутри звенит - между хорошо определенным и знакомым сердцем и странным местом, где находится душа, - и ломается с треском, и находится наконец. Можно долго метаться бездомным котёнком, и обнаружить место, где ты станешь своим, в масляных лиловатых потеках и обстоятельствах настолько странных и королевственно свиристелевых, что не останется никаких сил удивляться. Выпрямляется спина - по особому, так, что в развороте сквозит задушенная в песчаном прошлом, замершая до поры родовая властность. И странное чувство накрывает непреклонной мантией, твердя “ничего из того, что видишь сейчас, тебе уже никогда не будет дано потерять”.
Мерер не очень верит этому странному: для него “не дано потерять” - царский подарок, ничем не заслуженный. Отказаться он не захочет, даже если мог бы, но поверить в его существование странно, страшно и будто бы пока незачем. Интуиция и при жизни не была его сильной стороной: слишком мало случалось поводов для ее пробуждения. И ещё меньше - для пробуждения хоть шаткой, но веры в свои ощущения, горящие маяками.
Мозаика вдавливается в спину, царапает нежную кожу, выбивает на ней витые скрытые метки, в которых власти больше, чем в любой магической печати. Здесь все обволакивающее и остроугольное разом. Не завернешься в кокон, уплывая в вечный сон, но и не сбежишь, не выдержав бесконечной колкости больших и малых неудобств.
Покусывает достаточно, чтобы чувствовать себя замечательно живым.
К дивному указательному “поди сюда” он тянется, как к райской музыке, не давая себе труда что-то осознавать. Тычется в мутную парную преграду, впервые узнавая - до подлинного знакомства ещё жить и жить, - о молочном рассветном тумане с примесью травной сочности, сквозь который пробивается золотистое солнце. О ласковом и настойчивом, о порядке вещей, отличном от всего, что было с ним раньше, о том, как хорошо и правильно идти на голос своего солнца, которое вольно казнить и миловать.
Мерер становится собственностью - или это называется иначе? - по-настоящему. В своих глазах и в глазах сил, стоящих выше богов, демонов и всей этой чуткой вертоградовой суеты. Сейчас. В день своей смерти, бесстыдно засмотревшись на изящное лицо, подернутое дымкой прихоти, противоестественной нечеловеческой чистоты и мягкого остывающего пара. Видя в нем что-то, что никогда не позовет вслух по имени.
И это светлое случившееся, которое он никак не хочет назвать, не может - в отличие от печати - никуда исчезнуть.
Он оглушенно стоит в зарябившей воде, удерживаясь на ногах одним занятным волевым усилием, и никуда не идёт. Даже совершенным мирам нужно время, чтобы выстроиться вокруг нового центра, не слетев с катушек. А он определенно от белоснежного совершенства - да и от статуса “маленький мир” - далёк.
Падать рядом, прикасаясь к существу, ещё пару десятков минут назад бывшему святыней, до которой никак нельзя дотронуться, неожиданно легко. Мягко ноет тянутое запястье, и поцелуи ложатся индиговым дурманом, в котором всегда не хватает воздуха, но хочется не дышать, а чтобы эта тягучая, блаженная и яркая явь никогда не исчезала. Послушно и завороженно тянуться ближе, втаивать, вжиматься, жалобно и почти неслышно всхлипывать, слишком быстро забывая о неизбежной прозрачной сдержанности. Ощущать чуткими пальцами, неловкими от неумения, не загрубевшими от бесконечных рукописей, что рядом с тобой.. - и не додумывать мысль.
Вокруг сверкающих, как взбесившиеся огни, чувств, мягко кружится бархатистая пелена странного - робкого, но очень живучего - глупого самодовольства. Короткого и изодранного ощущения взаимной нужности, мнимого секундного равенства и пробивающих кости невозможных крошечных крыльев.
Нельзя об этом думать - свихнешься от своей гротескной глупости, насмешливо косящей на счастливого обладателя и оправляющей ладно посаженное светлое пальто. Не сейчас. Чувствовать все равно не перестанешь. Только отравишься неуместным фальшивым здравомыслием, когда в нем нет ровно никакой потребности. Трезвый ум, каким бы ценным ни был, не единственная всемирная добродетель.
На беспокойство ещё и о том, знает ли хозяин обо всех смазанных тревогах, помыслах и спутанных желаниях, сил не остается. Даже если они тянутся по лбу беспощадно откровенной бегущей строкой - пусть их. Стыдиться и этой порывистости уже поздно.

Если про маркиза Мереру и случится в тумане будущего понять что-то не слишком очевидное, не им самим взлелеянное в очарованных головах паствы – это определенно будет не пассаж об утилитарностях.
“Господин” всегда на сцене. Всегда царит, пленяет, играет в анаграммы на всех мировых языках, держит в обманчиво тонких пальцах судьбы и души, распоряжается ими, как рачительный хозяин, ранжируя по степени полезности, шлифует и докручивает до своего идеала. И всегда капельку лукавит. Даже наедине с собой. По привычке?
Его игрушки и инструменты - игрушки не более, чем палево бесплотные святые - игрушки и инструменты единого и единообразного бога, о котором Мерер ещё ничего не знает. Он привязывается к ним больше, чем когда-либо будет готов признать, и это не привязанность к уютно эклектичной подножной подставке или удобному шарабану.
Хотя и такое использование - тоже божья любовь, хоть и sans façon. Все зависит от придуманных скрытых смыслов. А скрытые смыслы человек, перелопативший уйму свитков в магическую зебровую полоску, не может не уметь готовить.
В голове жреца есть маленькая установка - немного унизительная, но в целом приятная и отчаянно мешающая считать ритуальные неравновесности неприятностью с фатальным оттенком. Его не унижает всякое - затененное или нет - служение достойному господину и почти не унижает вульгарность безразличия. Разве что немного ранит, если ночь особенно лунная. Не унижает, не пристает несмываемой грязью, не заставляет сбегать на край света, выжигать воспоминания и сменять светлые чувства на темные, скрипя зубами и утробно подвывая от смыва дорогого душе и ужасно неудачного эпизода своего байопика. Защита это или мудрость - все неважно, несущественно, пока пристальный сытый взгляд маркиза скользит по телу и мыслям своей собственности, внося порядок в разлаженные места, звучащие не в такт.
Господина Мереру не выбирать снова и снова, хладнокровно меняя, когда - если - предыдущий износится и устареет. Здесь даже абсолютное доверие не обязательно. Оно просто льстит обеим сторонам негласного договора.
Только рассказывать хозяину об этом ни к чему - в ближайшие тысячи этак три лет. Все равно не поверит. Не тот склад ума.
Но доверие, которое чужие руки сейчас талантливо и неуловимо привычно вылепливают из пустоты – несколько другого толка. Здесь ни к чему мягкое внушение, тянущееся к центру души: он готов поверить, замереть и закрыть глаза и так. Но податливо гнуться, подчиняясь сторонней воле, выпрашивать мягкие касания, всплески вязковатой магии и внимание - такого, ласкающего как тень, не может быть много - всегда приятнее. Мереру слишком нравится ощущение, что нежданный господин знает о нем больше, чем он сам. И сейчас увидит, читая в украшенных мажеской позолотой изломах и ритме сбитых вздохов, как в освещенном оконном проёме, не больше - а вообще все, все, что когда-то было. Не о мире в целом: это было бы не так сладко и страшно, хоть и неизбежно логично. Именно о нем. Ещё одна маленькая простительная слабость. Их у него с пару сотен. На все случаи жизни.
Скользящий по разнеженному распаренному телу металл кажется более плотным продолжением воды, а не оковами: чтобы понять, в какие украшения уронила его мелодичная хозяйская прихоть, Мереру понадобилось бы зеркало. И какое-нибудь средство, способное вернуть хоть на пару десятков секунд ясность взгляда. Но веры в то, что при этом он не решит закрыть глаза, нет ровно никакой.
Сложнее всего отпустить на волю желание чувствовать себя безупречно, заученно красивым. Без этого не выходит верить совсем-совсем, по-настоящему. Так, чтобы отдать прозрачные лоскуты контроля не усилием воли, а лёгким движением: ровно таким, чтобы хватало только на игрушечное падение в подставленные руки. К уверенности, что красота бесконечно сильно зависит от контекстов, могут прийти не все, и Мереру она чужда. Черта изысканно неудобная, но имеющая, как и все в мире, свою славную оборотную сторону: разглядеть, нахмуренно посмотрев через нее, чужие сомнения, и не ошибиться иногда даже проще, чем свои. Видел ли это странный бог сразу? “Что он вообще во мне нашел?”
– А дальше? – голос звучит странно, слишком звонко и неровно. В голову приходит нелепая и пугающая фантазия о возможности остаться так - вежливо и ласково скованным в оттенках фиванской фрески - на срок, который подскажет гибкое хозяйское воображение. И слишком быстро перестает пугать. “Даже если, – заполошно констатирует Мерер, уже чувствуя, как остатки бесполезного здравомыслия наконец осыпаются под мягким и непреклонным орнаментом замысла, отбирающим крохи определенности и контроля, за которые он так испуганно и изысканно цепляется. – Пусть он знает, как надо, правильно и хочется”.
Подобие самостоятельного решения приходит своевременно - ему самому уже не хочется ничего, кроме возможности растянуть этот момент на пару-тройку жовиальных - но-и чистых и вертлявых - вечностей, зная, что уже не будет ни стыдно, ни плохо, ни мучительно и мерзко “не так”.

Умирать, потому что так решил о тебе позаботиться тот, кого ты назвал своим богом, не страшно и почти не больно: чуть-чуть противно и тянуще режет по рёбрам непониманием сути замысла, но эта царапина быстро затягивается тоненькой пленкой стыда за маловерие. За то, что не ценит, как должно бы, все крохи доставшегося недостойному смертному внимания.
Мерер не отличался особой религиозностью при жизни, даже будучи жрецом. Ощущение прикосновения к божественному - новый для него мир, пахнущий золотом и вящей славой, и он слишком поглощён открывшимся звонким чудом, чтобы всерьез задуматься о своей прозаической сохранности. Стремительное навечное расставание со своей - отдельной - ценностью, доживающей последние мгновения самостоятельного существования вместе с маленьким глупым телом, которое бессмысленно то ли рвется, то ли сжимается, то ли тянется к капризно-властному, несмотря на боль. Расставание с желанием дышать, если твое божество тебя покинуло. Расставание… много-много расставаний, и жизнь здесь - далеко не главная потеря. Несмотря даже на то, что про возможность перерождения Мерер, поглощенный хмельной меланхолией, слышал слишком оборванно, чтобы всерьез о ней помнить, когда воздух в лёгких стремительно заканчивается, и не-гордое тело бьётся о неосязаемую преграду путаницы магического золота.
Больше всего смешит - где-то на краю мозга и видимости, - что чувствовать в себе хозяйский член сладко, остро и невообразимо, неприлично приятно.
Интересно, он получит свое обновлённое имя сегодня же, следом за ритуальным приветствием и обещанным лёгким ужином в саду?
Мерер, даже став Мизерере, никогда не полюбит этот момент. Умирающее сознание, вымаливающее ещё один, последний, всегда самый лучший и пыточно короткий, миг, горькая жалость о бесконечном неуспеянии, обречённая безумная надежда, что сейчас, в эти оставшиеся две секунды, случится чудо, и эти же, равнодушные, руки выдернут, спасут, дадут жить и дышать, даря омытое слезами облегчение - и ещё более горькое, чем жалость, последнее осознание, что умирать сейчас все равно придется, сколько ни тяни, сколько ни проси о защите, сколько ни верь. Раз за разом, в бюрократическом благообразном безразличии, в “порядке вещей”, всегда похожем на призрак “окончательного решения”.
Единственное, чем ты можешь спасти себя от агонии, всегда растянутой на миллион маленьких мерзких вечностей, - последним усилием воли втолкнуть в затапливающую все вокруг воду свеженькую, с иголочки, любовь к хозяину. Чтобы лилась в лёгкие, заменяя собой воздух. Вырезать наживо часть личности, которая ещё хочет дышать и жить, и не даёт отраве нежного боготворения пропитать собой все, и заменить это - живое и мятежное - на рабскую покорность и издевательски калечную, красивую в своем больном ломаном уродстве, грязно-чистом, как испятнанный проказой юродивый, почтительную страсть.
Пропустить по кровотоку и умереть в задушившей благодарности за собственноручно причиненную тебе смерть.
На что только не идут люди ради анестезии, бессмысленно распахивая выцветающие глаза.
Мизере никогда не расскажет, что и до какой степени сломалось в нем в первую - вторую за сутки - смерть. В аду это не принято.
Помнит ли о себе что-то подобное маркиз, он спрашивать тоже постесняется.
“В такие моменты хочется услышать какое-нибудь “все, все закончилось”, – думает он, и рвано хватает воздух - вдруг снова не драгоценный - обнаруживая себя в купели. – Услышать. И поверить, упустив, что люди - да и нелюди - о своих словах и обещаниях обычно забывают при первых признаках подступающего удобного случая”.