За столетия, пока медленная вечность оборачивалась вокруг себя, маркизу и тогда_ещё_не_маркизу приходилось опускаться на колени так часто, что едва ли очередное коленопреклонение удивило бы случайного зрителя. И Лерайе искренне предпочитал моменты, когда эта вынужденность связана с возможностью взвесить на языке чью-то тяжёлую головку, проверяющую твою способность открывать рот пошире и заглатывать поглубже. Со временем становишься в этом невообразимо хорош, всякий раз держа в уме, что тыкаться носом в уже ботинки было бы хуже: не так горячо, не так вкусно и не так священно. Фаллические культы единственные, почитающие хоть что-то настоящее и полное самых реальных обещаний. Почитать сегодня владыку Вавилона Лерайе будет так, как тому вздумается, и ни пчёлы, кружащие над цветами, ни тонкие золотистые змейки, пригревшиеся на камнях, ни подоспевшая, притаившаяся в тени и примолкшая жаба - никто не способен был смутить его. Напротив, маркиза забавляло быть предметом жадности своих придворных. Каждому домену нужен свой идол так или иначе. В Немусе он предпочитал «так». Соблазнительно человеческое тело маркиза, лишенное всяких признаков искажения, тления или несовершенств, относило зрителей к тем временам подлинной жизни, о которых теперь не приходилось мечтать. И Асмодея, вероятно, пленяло это первой, самой невинной формой посмертия. Они не обсуждали глубинных корней щепетильности вавилонского владыки, но маленькие слабости маркиз умел подмечать. Затаенное, алчное поклонение двора его заводило и оставляло с тем сытым, окончательным и исчерпывающим ощущением собственного падения ниже каждого предыдущего дна, в котором Лерайе находил особую откровенность, чистоту и отпущение греха собственного с(в)ластолюбия. В конечном счёте, первосвященник ласкал его между бёдер не просто так.

Молочный туман, пронизанный незримым в Немусе солнцем, уронил вуаль золотистых бликов на изгиб вскинутой поясницы, на рельеф поджарых бёдер и плеч, украденных этим сиянием у реки тёмных волос, укрывавших теперь лицо. Маркиз показывал, но не смотрел. Отвернулся. Дразнящие блики блуждали теперь по телу, брошенному в подушки перед Асмодеем, - напоказ. Дразнили и ласкали воображение ничуть не меньше, чем дразнили и ласкали беззащитное горло, острые карие соски, и бархатную смуглость подбрюшья в перламутровых мазках подтекающего с головки сока. Вскинув руки за голову, удерживаясь теперь за резной подголовки кушетки, он и сам не знал, прячет ли от любовника горящие скулы и пьяные, лишенные всякой мысли глаза, или хочет, чтобы Асмодей застал его таким и измазался в самолюбовании. Но сейчас Лерайе был благодарен этому мгновению уединения, пока жаркая тяжесть чужих ладоней блуждает по бёдрам, пробуждая в мышцах тревожную и сладкую дрожь, заставляет тихонько всхлипывать, хватать пересохшими губами искристый воздух, когда становится слишком много этого тягостного, томительного и пугливого ожидания. Не нужно гадать, какую из масок Асмодея увидишь сегодня. На подкладе опущенных век, Лерайе видел всё торжественные процессии Вавилона - одну за другой. И сама память об этом величии и великолепии заставляла колени слабеть, а бедра открываться навстречу пальцам. Можно добыть девку из борделя, а бордель из девки, конечно, нет, даже если этот бордель храм Изиды в Уруке. А Асмодей... Он ведь святой! И как бы маркиз не плевался, как бы не выкручивался, как бы не уверял, что ему нет дела, эта пропасть между ними никогда не закроется. Воспитанный во дворце фараона, фанатик, деспот, гений, неприкаянный, он был великолепен и не похож ни на кого больше еще в ту первую встречу. Асмодей был избранным. Тем, кем сам Лерайе никогда не был. Зависть иногда приходит к нам в таких разных обличиях и так дивно просит причаститься своего предмета, испачкать, опустить до животного себя.

Маркиз с трудом, против воли повернул голову, и волна иссиня-черных волос укатилась на подушку, открывая Асмодею темноту снедающей его лихорадки. Не хотелось смотреть, но отвернуться он уже не мог. Как не сможет поменять форму, во всяком случае внешнюю.
- Назови меня по имени.
Его голос оказался неузнаваемо одуманеным.

Отредактировано Leraje (2024-05-21 22:45:01)

Подпись автора

Вы там не мерзнете на вершинах ваших моральных устоев?

Желал ли маркиз слышать своё имя, потому что у каждого есть альковные привычки, которые приносят ему особенную радость? Как Асмодею нравилось наблюдать в затуманенных глазах напротив ужас или восторг всякий раз, когда он желал явиться на ложе подлинным собой - любопытно, ужас или восторг он всё же желал увидеть? - так маркиз упивался звуком своего имени. Имени, которое он сделал, за которое он воровал, обманывал, соблазнял и убивал десятками тысяч; имени, которое стало его венцом из лавра и всякий раз встречало его фанфарами честно и бесчестно, но заслуженного триумфа.
И лишь теперь, трезвея от пощёчины полузабытого созвучия, он смог отдать должное глубине страстной грезы, в которой позволил себе настолько забыться. Если чары этой амброзии раскрываются со временем таким зноем, то в цехах и на стройках Вавилона ей, конечно, не место. Ей место на ближайшем маскараде в столице. Но всё это он думал уже после. Сперва магия имени грубо впечатала руки Асмодея в его поясницу, уронила в сознание жестокую беззащитность, яркое бесстыдство позы, бесправие, принадлежность, вынужденность - всё то, что он отчаянно жаждал забыть! Египтяне когда-то верили, что, зная истинное имя предмета, ты владеешь предметом. Его гордостью, его свободой, его памятью, эхом голосов, накатывающих со всех сторон - сиплых и пьяных, тонких и ломких, юных и скрипящих старостью, галдящих на всех языках изжаренного солнцем Междуречья, повторяя не_то_имя. Если бы Асмодей плюнул ему в лицо, маркиз посчитал бы это продолжением игры и сейчас знал, что нужно сделать именно так. Но не мог. Не смог сразу. Миг, когда мутная пелена похоти под его ресницами стремительно протаяла острыми гранями уязвленной, раненой беспомощности - вечная месть, которая не надоест Моисею никогда. Что он надеялся обрести в раю, чего нет здесь?!

Вот только теперь-то тебе и станет по-настоящему хорошо?

Теперь смену формы не обезболит сладкое забытье, пьяный эндорфиновый транс. Теперь Лерайе придётся по-настоящему смотреть, проживая ужасающие и завораживающие перемены всём собой, словно жутковатого вторжения мало. Это не так страшно, если ты готов, если смена не происходит мгновенно в ослепительном мраке потерявшего разум соития, когда никакая магия тебе уже не под силу. Но золотистая в солнечном мареве бычья шерсть - даже кокетливая в этой неожиданно захватывающей монструозной стати - возвращает Шамхат в тенистый лес близ Урука.... Под тонкой стопой хрустит сухая ветка, позвякивают на щиколотке бронзовые браслеты, над головой гулко перекликаются незримые птицы. Она не сможет вернуться в город, если не приведёт зверя. Храм Изиды не примет её обратно в своё лоно. Храм, принадлежащий царю чуть больше, чем Изиде. Ее детский испуг, сиротская вынужденность служения, пусть и почетная, не встретились еще с хищной свирепостью звериного взгляда… И чащоба пожирает ее иступлено.

Предательское тело податливо, почти благодарно и алчно в ритмичных движениях. У тела никогда нет выбора. Оно гадко окунает гордость маркиза в беспомощность вожделения, когда член, увитый темными венами, сладко всаживается в мокрое нутро и выходит из него влажным, подтекает белесым соком. Лерайе всхлипывает, мнет подушки и обнимает любовника бедрами, торопя, теснее вжимая его в себя, когда предпочел бы запустить в него думкой и выговорить ему все, что думает о его блядских непорочных замашках, о его... его… Думать совсем не выходит, но стыд так блаженно жжется за грудиной, стоит в горле и путается с похотью так дико, словно только он-то и вышибает по смуглой коже медвяную испарину и блескучую влагу под ресницам. Каждое новое слово приливает терзающим жаром к скулам. Пощечины и впрямь были бы желаннее.

- Ненавижу, - едва ли когда-то еще он бывает так искренен, как в этих стонах, в этих путанных постельных шепотах, пока непослушные пальцы цепляются в звериную холку, ласкают рога так любовно, обнимают и дразнят, словно и эдак можно прийти к финалу. Вкрадчивое восхищение чужой подлостью едва ли бывает лакомее. – Ненавижу тебя.

Стоит Асмодею вмять маркиза в подушки, кажется, привкус его сока, упругая крепость головки забивают глотку изнутри. Мелкая дрожь делается крупной в каждой вздернутой мышце, пот клеит в кожу жесткий бычий волос, едко царапающий взмокшие бедра там, где сок подтекает в думки. И за новый вдох он уже благодарен настолько, что готов делать все, что велено, даже когда скотская лапа до хруста - соразмерить ли силы – стискивает пальцы, вынуждая Лерайе похабно вбиваться в хватку и липко насаживаться, виться под зверем, тихо поскуливая в коварной истоме под сытым, издевательски удовлетворенным взглядом нечеловеческих глаз.

- Кинь монетку, - в эту игру, конечно, можно играть вдвоем, даже сейчас, когда от гордости и рассудка ничего не осталось. – И делай, что хочешь.
Маркизу уже нет никакого дела, что вытворит Асмодей, лишь бы этот одуряющий, жгучий кошмар закончился или тянулся вечно. Но время застыло там, где гудит в его теле гулкий, чужой и беспощадный пульс.
- Тебе нравится это слышать? Хочешь, я повторю?

Отредактировано Leraje (2024-05-22 22:50:24)

Подпись автора

Вы там не мерзнете на вершинах ваших моральных устоев?

Всякий раз обнаруживая себя мокрым, дрожащим и теряющим разум, жалким и грязным, обесчещенным как впервые, униженным в собственной постели, в собственном доме он знал, зачем это делает. Почему позволяет этому происходить снова и снова. В ярости Асмодея всё ещё слышалась страстная, оскорблённая искренность, тонкая пронзительная боль, в которой больше было жажды и нежности, чем где-то в этом пекле. Всякий раз, позволяя ему сладкую толику мести, маркиз откусывал от той памяти крошечный кусочек. Однажды она истончится, закончится совсем. Тогда у Лерайе больше не будет власти над королём ада, над главой Сената, над владыкой Вавилона, над Асмодеем, над Моше - ни над одним из них. А маркиз уже привык полагаться на эту игривую уступку судьбы. И он проверял - не мог не проверять - занимается ли снова и снова эта дурманящая боль. Знал, что однажды ни с афродозиаками, ни без не услышит никаких оскорблений, ни слова гнева, ни грязного шепотка о своём ничтожестве. И этот день напугает Лерайе по-настоящему. Но где как не в вечном аду особенно элегантно умеют начинать сначала? Как нам писал маэстро де Лакло? Забавнее, чем соблазнить и оставить может быть лишь соблазнить оставленного снова. С нынешним, зрячим уже Асмодеем этот труд будет таким значительным, что куда легче бередить его рану, позволяя смаковать медовую месть - но никогда до конца, чтобы всякий раз, забываясь в чужих объятиях, он отчётливо помнил ее имя.
А всём, кто видел его сегодня в саду, каждой рогатой птице в перламутровых шипах, каждой люминесцентной бабочке, всякой певчей жабе придётся лишиться памяти. Иногда бремя знания слишком велико и не заслуживает огласки.
Стряхивая с плеч мокрый шёлк и хрусткую парчу, Лерайе едва ли помнил себя, одурманенным желаниями так глубоко, как давно не бывало прежде. Не стоило пробовать Амброзию и на себе тоже, теперь же они зашли в этом разговоре слишком далеко.
- Нет, - голос его не слушается, но звонкая, жадная издевка в нем ощутима. – Без монетки только по любви.
Спутанные тёмные пряди липли к влажным лопаткам, маркиз, соскользнул ниже, вжался горячей скулой в витую решетку, когда в подушках разъехались непослушные колени.

- Тебе хорошо? – кажется, прогнись он еще немного и позвоночник непослушно треснет, но в голосе внезапно столько тепла и нежности, что за ними теряется даже влажное чавканье истерзанного нутра. По дрожащим бедрам подтекают белесые капли сока. - Скажи мне. Скажи, я хочу слышать.

Кто не хочет послушать, как ветхозаветному праведнику, хорошо с мальчиком? Имхотеп не находил это забавным, и читанные письма принимал ровно с тем удовлетворением, с каким одобрял новый замес раствора, пока Шамхат находила в них свежую прелесть, никогда незнакомой ей душевности. Мужчина, которые прежде любили ее, любили ее телом, деньгами, вещами, идеями или делами, но словами прежде никто и никогда. В те времена она не стоила ни чьих слов. Маркиз и теперь знал, куда протянуть руку, чтобы найти эти письма. Однажды он вернет их Асмодею. Когда-то после.

Болезненная метка вмазалась в плечо голодным прикусом, вышибая короткий, рваный стон. Ничего. Это ничего. Они останутся везде. Маркие, грязные кровоподтеки на бедрах. Везде, где Асмодей пожелал прикоснуться, не соизмеряю силу собственной похоти, помноженной на бычью мощь, с нежность бархатной кожи. Это заслуженно. А в дурманном мареве ослепительного желания почти не больно. Больно становится после, когда этот наркотик отходит, и следы выплывают, как кувшинки на поверхность ночной воды.

А сейчас Лерайе захлебывался безудержными ритмом, и резные ножки ложа скрипели яркой мозаикой беседочного пола. Перед распахнутыми глазами стояла бездумная темень, только тяжелое бычье дыхание, каталось по мокрой пояснице, вбивалось признаниями в рассаженное нутро так, что на языке чуялся солоноватый терпкий привкус скотской спермы. Маркиз прикусил бархатную думку, чтобы стоны его не звучали, как бесстыдно и так отчаянно. Хватит с Короля и восхитительной возможности вздергивать шлейку, вмазывая шипы строгача в пересохшее горло каждым новым хрипатым словом. Точно к собственным чопорным желаниям Асмодея происходящее не имело никакого отношения, и придется верить, что он явился исключительно, чтобы развлечь скучающего маркиза собой, пока дрожь не истает, разливаясь по сбитым подушкам парным семенем и затмевая темным экстазом гаснущее сознание.

Отредактировано Leraje (2024-05-23 23:57:47)

Подпись автора

Вы там не мерзнете на вершинах ваших моральных устоев?

Вот так.
Грошовое удовольствие. Никто никогда не узнает всю красоту и сложность этого «да» кроме них обоих.
Несколько мгновений маркиз блаженно слушал, как поскрипывает кушетка под Асмодеем, как тот делает несколько босых шагов, как тяжело соскальзывает на пол беседки. С цветочного купала посыпались в молочный воздух нежные фиалковые лепестки и медленно опустились на мозаичный пол, в измятые подушки и на обнаженную, влажную спину Лерайе. Тот поморщился и нехотя приоткрыл смеженные веки, оставляя дурманящее удовольствие кататься по телу тяжелой и вязкой истомой. Боль прорастет сквозь нее потом, чуть позже. И нельзя оставлять ей шанса. Едва ли маркиз оставит гостю удовольствие увидеть его изломанным и по-настоящему страдающим. Пока он лишь блуждал безмысленным взглядом по блестящей росе на груди Асмодея, любуясь игрой приглушенного солнца в жесткой шерсти. А потом мир снова уплыл в сладкое никуда.
- Ты очень красивый. Тебе говорили?
Голос еще сохранял пьяную негу, но внутри уже родилось ноющее, саднящее сожаление о каждом случайном движении. О каждом движении, сделанном с момента появления Асмодея в спальне! Сожаление нарастало еще сдержанным, но уже ощутимым, пульсирующим зноем вкрадчивой неизбежности, и, наверняка, расцветало обещанными темными отметинами на бедрах.
- Твоей. Но доволен.
Удовольствие носить вечно невинное и вечно прекрасное человеческое тело тем более в Немусе даже при необычайном магическом искусстве имеет очень высокую цену. Вечно невинное и вечно прекрасное – еще большая фантасмагория в этом месте, чем любое гротескное месиво эклектических пестрых или устрашающих деталей.
- Будь эта выходка моей, мы бы нежились в объятиях прелестных мальчиков, ели виноград из рук, делили вино поцелуями и говорили поэзии… или о переделе ада.
После вся эта восхитительная греза неминуемо превратилась бы в эксцентричную и безумную оргию, но обсуждать это маркиз не намеревался.
- А дикая, безудержная случка в саду – может быть только твоей.
На губах маркиза родилась улыбка, полная обескураживающего удовлетворения произошедшим. Он тихонько повел плечами и осторожно свился в подушках, старательно превозмогая распускающуюся в теле боль, намереваясь не слишком выдавать ее складкой между бровей, чтобы гостю не сделалась еще приятнее гостить.
- Я собираюсь предоставить тебе интригующую возможность изучить каждый твой след на моем теле. Потому что мне понадобится помощь. Если ты намерен добиться от меня благожелательных ответов.
Он и впрямь позвал. Щелкнул пальцами, чтобы молчаливая жаба, ожидавшая у ступеней, вылилась в тонкокостного ливрейного мальчика с серебряным подносом, опредеметившимся из его золотистого горлового мешка. Тонкие косульи ножки в белых чулках украшены звонкими копытцами, но понять это можно лишь по размеру и форме обуви. Поднос был установлен на витой столик в изголовье, родившийся здесь сейчас жабьими чарами. Маркиз подозвал пажа легким движением пальцев. Тот склонился и позволил прикоснуться ко лбу там, где доверчивые буддисты обычно ищут третий глаз. Смазанные эмоции гротескно растянули и помяли лицо мальчишки, точно проматывались хороводом обратно до точки в прошлом, ведомой одному маркизу.
- Оставь нас.
Косуля несколько раз изумленно моргнула, сверяя прошлое с настоящим, и деликатно удалилась, плавно, но неизбежно снова превращаясь в жабу. Поднос с вином, фруктами и небольшой, но ярко инкрустированной шкатулочкой для притираний остались гразнить опасливое воображение.
- Это вино можно пить без последствий.
Маркиз устало отерся щекой о подушку.
- И там мазь, - если бы не ускользнувшая рваная, молящая нотка, тон мог бы показаться резким. - Мазь должна оказаться на мне. Очень нежно. Очень нежно, Ваше Величество. Так же любовно, как вы всякий раз восстанавливаете Башню. И я готов слушать. В противном случае у этого разговора будут свидетели.

Подпись автора

Вы там не мерзнете на вершинах ваших моральных устоев?

Едва ли это поиск ласки. За века великих горизонталей и тело, и грезы теряют чуткость, и бережность уже не отзывается, проходит мимо. Так случается в опиумных курильнях и грязных притонах Зимимайи – малая доза, способна вызнать лишь разочарованное раздражение. И если ты все еще хочешь что-то испытать, - а ты хочешь, о, да, - приходится брать все больше и разрушать себя все сильнее. Запальчиво, увлеченно и до бесстыдства осознанно от раза до раза. Но иначе как чувствовать себя живым?
Нет, подставляясь холкой, забирая с лопаток копнут иссиня-черных волос, прячущих багровые отметины, в своей крайне болезненной уязвимости, в противофазе от того, что его король посчитал бы красотой, Лерайе чувствует себя защищённым, укрытым от мира разлетом чужих широких плеч. От сада и мира. От боли, от испуга ангельского схождения, от шаткости трона, от раздражающего хаоса в сенате, от необходимости что-то решать в полной неопределенности. Снова.
Тихо стонет в подушку, стискивает снежный бархат смуглыми пальцами так, что они белеют до серого. Но плечи и горло, нарядная рисовка лопаток неумолимо возвращают девственную, сияющую целостность там, где Асмодей только что блуждал прикосновениями. Кажется, нет ничего проще, чем соблазнить его еще раз - прямо сейчас, плавно влипнуть бедрами в пах, когда саднящая ломота в теле возвращается в сознание приливом эндорфиновой истомы. Позволить Королю всю его желанную власть и все наслаждение болью, ради которых выстроен лабиринт. Забрать губами липкие пальцы и неторопливо собирать с них языком жгучую, леденящую мазь, влажно блуждая по фалангам, пускать его глубже, позволить ему сделать с этим ртом, с этим вызывающим лицом то, что примирит его с Лерайе. Но Его Величество всегда умеет взнуздать тебя на опережение. «Свет последних событий» подкрашивает картину изощренной жестокостью. Маркиз бы так не сумел.
- Ооо, - он блудливо гнется в пояснице, когда пальцы Асмодея находят эти дивные ямочки чуть пониже. – Вот теперь мне по-настоящему больно. Как же хорошо! Продолжай.
Возвращение в реальность уже многие века не было таким пьянящим, как сегодня. Но именно сегодня послушать стоит особенно внимательно. Ерничать – привилегия, которую Лерайе позволяют. В противном случае он делается опасно серьезным.
Сделался бы, если бы не хохотал в подушку. Очень трудно смеяться сквозь ощущение надтреснутых ребер, но перестать невозможно.
- Ты самый сладкоречивый мерзавец, которого я когда-либо видел, - нехотя усаживается, чтобы поцеловать своего гостя в губы. – Но мне приятно знать, что мои способности признаны достаточно дипломатическими хотя бы для Каджурахо.
На деле путешествие несколько беспокоит. Его тревожат его собственных изображения на стенах, некогда заказанные Имхотепом. Их общие. Насколько глубоки знания Асмодея об этой связи, остается для маркиза тайной. И это не вопрос отроческой ревности, это вопрос неизбежной конкуренции – кто кому порождение, которая способна вспыхивать между творческим и амбициозными людьми в любые годы. Если хоть один и них примет ее к сердцу, Вавилон пойдет трещинами, которые Лерайе не может допустить. Может быть раньше, но не сейчас. И он хотел бы увернуться от этого посещения, но ставки высоки. «Проскочим».
- Я поеду с тобой куда угодно, если ты объяснишь мне, почему я увидел в Сенате то, что увидел? В чем мы ошиблись?
В следующий раз ошибиться нельзя. А следующий раз неминуемо наступит. Сразу после того, как решится вопрос ангельского схождения. Пока Левиафан не может поменять сторону, он ценен. Но после едва ли снова удовлетворится 12-ой долей. Нет ли у Асмодея книги "Как примириться с безумным монстром после того, как стрелял ему в спину?" К счастью, но вернее к сожалению, Левиафан не безумен, и это не делает его нрав проще. Что он сказал Асмодею 3К лет назад? «Мальчик, слезь с этой табуретки демократии, которая, как тебе кажется, тебя возвышает?»
- Едва ли он изменился.

Подпись автора

Вы там не мерзнете на вершинах ваших моральных устоев?

- Надо же! Древний демон совершил чудо! Как нежданно! – раздраженный маркиз спихнул руку гостя со своего бедра и поднялся, чтобы новым рывком вытянуть из-под Асмодея и край измятого теперь, забрызганного спермой платья. – А ведь не должен был! Ты мне обещал.
Смазано ткнул пальцем в Асмодея, запахивая парчу. Изумительная способность вспыхивать всем собой – и скулами, и взглядом, даже кожа его как будто подсвечивала изнутри – очень мешала воспринимать душевную взбалмошность Лерайе всерьез. Зритель невольно увлекался яркой картинкой.
- Знаешь, о чем я подумал, когда впервые его увидел? Как же плохи мы были с нашими чарами 3000 лет назад, и стали ли мы лучше теперь? Стал ли он? Что он, вообще, сейчас может?! Вдруг ничего? Вдруг он теперь ничего не стоит? Не сможет собрать Корсону? А если умеет и может больше прежнего?
Лерайе зарылся пальцами в волосы. Тело еще омерзительно ныло, но уже сладкой, дразнящей памятью.
- Это нужно узнать. Все это нужно выяснить каким-то образом.
Он и не думал искать Левиафана глазами на поле боя. Не до того, но подмахнул в зале Сената, как обычно подмахивал – по привычке.

Предаваться унынию маркиз не умел, только фыркнул, закончив свой раздраженный спич, и взялся наливать вино.
- А скажи, это потешная игрушка все еще кружит в пустыни? – мазнул гостя веселым взглядом и расхохотался. – Только вообрази лицо Левиафана, когда он это увидел! Не мог не увидеть. Скажет, что ты сделал из него ярморочную куклу! Сколько будет ярости!

Наконец, наполнив бокал, он устроился верхом на коленях гостя лицом к лицу, нежно, пригласительно огладил его губы прохладным хрустальным краем и сделал первый глоток прежде, чем предложить напиток Асмодею. На сегодня лимит доверия к выпивке в этом доме был исчерпан.
- Сенаторы не станут лизать, жизнь их избаловала. Каждый верит, что чего-то стоит, пока ему не докажут обратное. А Левиафан вряд ли сейчас в настроении рычать на всякую болонку. Но я бы его поддержал. Этому Сенату не помешает немного сменить баланс с новой фигурой. И потом я хочу виллу в раю! Ты не хочешь?
Это ничем не обоснованное, подчас дикое и абсурдное «я хочу!» привело Лерайе туда, где он был сейчас, и маркиз не собирался отказываться от старых привычек. Нет ничего интереснее, чем заручиться с демоном, которого не так давно пытался подвести к финальной смерти. Немного азарта всегда делает жизнь краше.

- Преподнесу ему лучшее, что есть в Немусе, – тебя.
Пауза между ними мгновенно сделалась такой терпкой, что не продохнуть. Маркиз поднялся и отошел к клумбе внезапно заинтересованный цветами куда больше, чем судьбами мира, и впору был поверить, что сейчас тебя схватят и уволокут в здешние подземелья. Кто знает, о чем Лерайе уже успел договорится с владыкой Корсоны?
- Мне нравится, когда ты зовешь меня шлюхой, но только пока мы в подушках, - вернул Асмодею оскобленный взгляд, но улыбка предательски снова согрела губы. Обижаться на мелочи у него не получалось совсем, и хозяин сада посчитал наказание тревожной паузой исполненным.
– Устроим для него праздник? Оргию? Маскарад? Надо придумать, чем испытать его силы.

Подпись автора

Вы там не мерзнете на вершинах ваших моральных устоев?

- Пусть. Пока люди видят во мне то немногое, чем можно грезить и пренебрегать попеременно, многого они от меня не ждут. Это удобно.
Асмодей утешал его самим звуком своего голоса. Если бы Его Величество решил намурлыкать колыбельную, эффект был бы то же. Иногда могло показаться, что хозяин Немуса и вовсе не вслушивается в разумные речи своего короля, а после сказанное всплывает в памяти в подходящий момент само по себе. Лерайе забрал из рук гостя молчаливо отвергнутый бокал и, устроившись в подушках на соседней кушетке, сделал новый глоток. Вино дразнило пересохшее горло. Тонкий ветер приносил аромат цветов и сладкий, землистый душок мускуса. В этих сияющих садах и не поверишь, что на поверхности домена бушует моровая язва, а над полями стелется влажная гнилость.
Маркизу не нравилась, как звучит формулировка, но смысл он уловил вполне. Вдвоем поворачивать своенравного, деспотичного древнего демона куда легче и надежнее, чем поодиночке, пока время сплотиться перед лицом общего врага снова не канет в Лету. И тогда нужно успеть предать первым, как только за это можно выручить сдобный куш. Но в крупных делах, касавшихся преисподней целиком, Лерайе привык полагаться на склонность Асмодея беречь тот луг, на котором пасется он сам и не мешает пастись другим – по остаточному принципу. На Оробаса не положился бы и в этом.
- Ты поймешь… - выдохнул короткий восхищенный смешок. – Ты изумительным образом – единственный! - можешь презирать меня за то, что доставляет тебе удовольствие, отвергать меня, торговать мною, прощать, будто я твоя наложница, и просить меня о помощи – одновременно! В один день! Я впечатлен!
Он блуждал взглядом по обнаженному торсу гостя, наслаждаясь игрой солнечных бликов там, где мышцы рисовали под ней заманчивый рельев, а потом вернулся к лицу.
- Я не хочу сейчас сталкиваться с Левиафаном так близко. Ушел он в безну не сам, сам ли вернулся? Я не знаю, с чем он вернулся и каким вернулся. Что у него на уме. Что он запомнил, а что успел узнать. Отдаешь ли ты себе отчет, но высшие демоны неласковы, когда забываются…
В взгляде Лерайе не было упрека. Надо отдать ему должное, некогда Левиафан умел быть нежным даже без скидки на габариты и норов и щедро обменивал собственные обширные знания на тогда еще абсолютно невинную ласку и искреннее восхищение еще_совсем_не_маркиза. Что еще может испытывать новорожденный демон к этой буре, нежданно имеющей имя? Но рассчитывать на ностальгию было бы опасно.
- Я понимаю твое желание подстелить меня как соломку. Я даже на это соглашусь. Но ради тебя. А ты - ради меня - сделаешь так, чтобы со мной не случилось ничего непредвиденного. Я не хочу оказаться с ним один на один. Сейчас не хочу даже в постели. После заседания мне не понравилось. Он хочет знать правду и, боюсь, найдет способ узнать правду. Надо предложить ему что-то достоверное.
У маркиза есть смешная особенность не признаваться в уязвимости, не обозначать страха кружением интонаций и патетичной позой, уготованной в любой момент для любой другой незначительной эмоции. Точно он надеется, что только страх-то ему и удастся скрыть. Остальное не жалко, пусть смотрят. Но самой напряжённой ровностью спины, внезапной ранимой угловатостью всего, что мгновение назад было в нем обольстительно плавно, он всякий раз выдает себя постыдно и с головой.
- Устроим маскарад по случаю победы и возвращения – все будут довольны. Или мы будем стоять с тобой на краю пустоты вместе. А, - он меняет тему, не меняясь в интонации, - ты уже бывал в Каджурахо? Ты уверен, что хочешь увидеть все то, о чем говорят, собственными глазами? Слова не передают и сотой доли впечатлений.

Отредактировано Leraje (2024-05-30 20:40:59)

Подпись автора

Вы там не мерзнете на вершинах ваших моральных устоев?