- И что это за костюм? - спросил Имхотеп с искренним любопытством, оглядев золотые, в меру припорошенные по низу белесым пеплом сгоревших звёзд и напрасных надежд лохмотья. В черный провал под капюшоном он не всматривался. Чернота она и есть чернота, пусть даже подсвеченная лиловыми всполохами.
- Бездна.
- А выглядит, как Хастур.
- Лавкрафт сказал точно так же. Невыразимый и неназываемый.
- А говорил, что не умеет льстить, - рассмеялся Имхотеп.
- Как все писаки, он верит тому, что пишет и говорит. Я взял его с собой, чтобы полюбовался, сколь прекрасным бывает ужасное.
- Мне сказали, что Брунеллески улизнул из главного зала при твоём появлении. Ты так его не простил?
- Понять, что он пал жертвой чар Лерайе, я могу, но простить предательство — нет.
- Не будем о плохом.

Асмодей кивнул. Имхотеп склонил голову в ответ, и они разошлись.
Мелкие бесы путались в лохмотьях подола, выныривая из густого мрака извивающимися щупальцами, стелились под ноги Владыки при каждом его шаге, чтобы тот даже каблуком не соприкоснулся с полом. Асмодей мог бы и просто парить в паре дюймов над мозаиками и коврами, но раз уж здесь все будут что-то из себя изображать, решил ходить по головам, спинам и щупальцам своих слуг

Чтобы избегать толп, хохота и вычурных забав, нужно было оставаться дома, в Вавилоне, но оскорбить маркиза, проигнорировав бал, и еще больше  оскорбить Левиафана, поскольку бал был дан в его честь, Асмодей не мог себе позволить.
Но вот найти место, где собирались ценители изящных бесед и игры слов, символов и метафор, мог. А потому в числе первых вошел в литературную гостиную, ничуть не удивившись, обнаружив среди собравшихся, Фурфура.

И обрадовался, не обнаружив демона Данте.
Вездесущие италийцы нравились ему, из какого бы века не происходили, но Данте Асмодей не жаловал, в отличие от Ломброзо и Маркони, которые по последним слухам предпочли всем доменам Зимимайю.

Бесы черными щупальцами выскользнули из под рваного края золотого балахона и услужливо образовали для садящегося в воздухе владыки кресло с высокой спинкой.
А едва Фурфур закончил вступление и осушил кубок, из мрака под капюшоном донеслось
Я был решетом Тукции, и струями был песка,
текущими вместо вод по руслам великих рек.

Осыпался золотым песком с плеч Асмодея балахон, обнажая чернильное ничто, и песок растекся по полу причудливым рельефом сложных узоров, собранных из змеящихся линий. Узор менялся стремительно и вот уже песочные струи потекли вспять, уходя в основание черноты явленой собравшимся маски. На миг вспыхнули в мгле золотые звезды, проступив сотнями ран, и заструившийся из них песок вновь превратился в простое карнавальное облачение владыки Вавилона.

Слова, которые внезапно долетели до её ушей, заставили её обернуться волей-неволей, слегка расширив в удивлении глаза, еле заметные из-под крупной, богато украшенной маски, скрывавшей лицо полностью. На какие-то доли секунды ей даже показалось, что она снова оказалась в кругу своих братьев и сестер, но, когда её глазам предстали иллюзии, весьма реалистичные, но все же иллюзии, она тяжело вздохнула.
Всё-таки это Ад, и всё в нем иное.
Гостья бала не считала себя мастером слов, ни в коем разе, она гораздо больше предпочитала словам действия, однако нахлынувшие внезапно воспоминания были готовы сбить любые преграды на своем пути. Да и, в конце концов, образ, неожиданный, но превосходно скрывающий её истинную природу на виду у всех, предоставлял некоторую свободу.
Переглянувшись со своим спутником, "серафим" приближается к участникам состязания, не становится слишком близко, но достаточно, чтобы её все же услышали, и после глубокого вдоха вступает в странную игру, позволяя словам сорваться с губ легко, словно так и должно быть:

Я был ярким пламенем, души людей обжигавшим,
И ветром, отправляющим их пепел в полет.

Отредактировано Asiya (2024-06-09 23:15:30)

пыль закручивается, подобно водовороту, концентрируется, устремляется мимо гостей к дверному проёму. Лица присутствующих обдаёт сухим знойным ветром пустыни, но богатые одежды господ и гостей неподвижны, лишь слуги и бесы закрывают глаза, не способные разгадать, понять простую иллюзию. Песчаная буря охватывает ноги вошедшей женщины, поднимает подол простого платья, оседает на грубой мешковине россыпью золотого песка.
Лоунтри радуется игре, когда-то ласковый голос так мурлыкал ей на ухо стихи, и она отвечала. Слова сплетались, превращались в поток, то стихая до тонкой нити на пороге чувств, то разгоняясь, набирая сил, закрывая настоящее, закручивая мысли в клубок сюрреализма.
В тоге шитой золотой нитью, открывающей босые ноги, Лоунтри выходит в центр комнаты и поднимает голову вверх. В каждом движении по платью пробегают тени, золото темнеет.
Они надели маски, и она надела маску. Невысокая женщина перед гостями с округлыми мягкими формами, той приятной полноты, которая выдаёт зрелость, легкий загар и здоровый румянец на щеках. В своей простоте этот наряд-маска - лучшее, что можно противопоставить пресыщенности и роскоши дворца, и он же - дань уважения к владыке Невуса.
Смотрят. Любопытство, презрение, насмешка - что ты можешь после великих мира?.. Через одно мгновение сменяются безразличием - ты нам не интересна. Кем бы не оказалась, мы знаем. Знаем и чувствуем - ты ниже нас и не сравнишься.
Пока Лоунтри поднимает руку вверх, кожа её чернеет и покрывается золотой чешуёй, возникший на ладони бутон распускает розовые лепестки, распространяя ароматы пряности, пудры и тонкую цветочную ноту.
Я сливовый цветок укрощающий морось и хмарь небес,
Я корнями ласкала иссохшее дно реки.
Я ветвей паланкин и оазис проникший в каменный город,
Устою перед ветром, и пламя обнять не посмеет меня
Женщины уже нет, она - собственное отражение, низко приседает перед гостями, возвышаясь над ними обращается в сливовое дерево, ветви вырастают дотрагиваясь до потолка, и сетью разбегаются, создавая изумрудно-зелёный купол вокруг зрителей. Малахит струится повсюду, каплями-листьями ловит свет, рисуя на каждом при свой причудливый узор; но стоит ей поднять лицо, как оазис рассыпается вдребезги, и среди блеска зелёных осколков, через них и между ними, ветер доносит до собравшихся десятки бледно-розовых лепестков, тающих от одного прикосновения.
Дёшево и пошло. Но Лоунтри уже всё равно. Она уже вышла, сожалея о невозможности досмотреть игру до конца. Воистину граф Фурфур блестящ и остроумен... Сколько лет Лоу не восхищалась красотами Зимимайи?.. дольше, чем могла себе позволить, однозначно.

Отредактировано Launtry (2024-06-26 18:56:02)

Подпись автора

Куда бы мы ни пошли — мы возьмем с собой — себя.