Об этой ночи потом будут ходить легенды. Какие-то будут завораживать, какие-то будут звучать как откровенный бред, а истина так и останется скрытой от любопытных глаз. Истина... Вероятно, в такой истории эта часть просто не имеет значения.

У всех есть свои слабости. У Левиафана они банальны донельзя: он уверен, что если кто-то хочет того же, что и он, этот кто-то не попытается сделать это по-своему и так будет всегда следовать за ним. Глупость, просто глупость, но кто не ошибается? Он и сам знает, что порой допускает ошибки. Он стремится их исправлять, а не пытается избежать их полностью, зная, что даже его древний разум не совершенен. Более того, именно потому, что он такой древний и могущественный, он не совершенен. Он способен объять необъятное, но от его взгляда ускользают мелочи, которые могут сыграть свою роль... И сыграют.

Лерайе - спутник, которого Левиафан любит, вероятно, больше, чем стоило бы в его положении, при его прошлом, при его будущем... И так далее, и тому подобное. Много скучных аргументов против долгой связи, сладость которой все еще не иссякла. Это другая слабость Левиафана: он любит баловать и лелеять, любит дарить щедрые подарки, любит восхищаться и любоваться. Тоже, разумеется, глупость. Но он уверен, что может ее себе позволить, а спорить с ним в таких вопросах попросту некому. Он взобрался на вершину, куда не доносятся ничьи советы. На вершину, с которой будет очень больно падать...

Ночь на краю Бездны - это то ли каприз, то ли загадка. Может быть, даже мечта или что-то вроде того. Красивая, бесконечно заманчивая идея. Левиафан всегда хотел заглянуть в Бездну. Левиафан всегда обожал древние тайны и старался проникнуть в их суть. В каком-то смысле этой ночью сбылась его мечта... Нельзя сказать, что ему понравилось, как именно это произошло. И все же это так: он хотел заглянуть в Бездну - и увидел больше, чем смел надеяться. Увидел все.

На закате этого дня Левиафан подарил Лерайе чудесные розы с бархатистыми лепестками изменчивого темно-синего цвета, цвета полуночи. Они взяли их с собой на прогулку по краю Бездны, и они мерцают в руках. У этих роз нет шипов, но их стебли такие гибкие и цепкие, что если бы они оплели живое существо, оно едва ли смогло бы выбраться. Такова и любовь Левиафана. Из его объятий почти невозможно ускользнуть.
- Жаль, что мы не бывали здесь раньше, - там, за краем, что-то тревожно плещется, бьется о холодные камни, из глубин доносится что-то вроде низкого, зловещего стона. Так плачут океаны, только этот звук еще глубже, еще более зловещий. - Когда мы вдвоем, Бездна звучит иначе. Это прекрасная ночь, Лерайе. И ты прекрасен. Прекраснее всего.
Левиафан не боится громких слов - если он что-то говорит, значит, для него это именно так и есть, это широта его древней души, это самая его суть. Его сердце огромно, а его любовь погребает любимого словно лавина.

Здесь.

На  выступающей из толщи черного камня, подобно ладони,  практически ровной площадке, обманчиво близкой  к нависающей сверху бугристой массе той материи, из которой и состояла плоскость всего мира, что зовется  Адом, росла тонкая черная трава, для которой свет, тепло и влага были губительны. Росла она и ниже, но с какой-то прихотливой избирательностью, то затягивая камни густым ковром, то не смея даже чахлым кустиком посягнуть на обширные пространства.

Здесь.
Они решили, что попрощаются с Левиафаном именно на этом месте.

И, конечно, же это делалось на благо всего Ада.
За сотню с лишним лет Асмодей спускался сюда много раз с одной только целью — истончить снизу часть каменного выступа так, чтобы он непременно сломался под тяжестью тела Левиафана и подобрать чары, раскалывающие упрямый камень, чтобы обрушить на короля куски породы, когда он окажется на этом месте.

Здесь.
Асмодей ждал, змеёй укрывшись среди камней, сливаясь с ними цветом чешуи и чувствуя, как холод камня постепенно проникает в тело. Нет ничего хуже ожидания,  когда оно пропитано незнанием и тревогами.  Ловушка, устроенная для короля Ада могла обернуться капканом для тех, кто её устроил или для одного Асмодея, если Лерайе,  безупречно-прекрасный и бесконечно переменчивый в своих настроениях, испугался и предал. Как предал его однажды, еще в земной жизни. В сравнении с тем, что творили демоны, строя козни людям и друг другу, этот обман был мелочью, любовной занозой, вогнанной в сердце неопытного юноши расчетливой шлюхой. И за сотни возрождений  с него смыло даже самую способность любить, но вот память о чувствах осталась, а обида оказалась и вовсе несмываемой крутым кипятком живой воды купелей.

В самых нижних кавернах и пещерах, под которыми только непроглядная темень Бездны, не жило эхо, и воздуха словно бы и не было. Но это не мешало вдохам и выдохам отсчитывать секунды. И пока время текло мучительно медленно, Асмодей думал, а не является ли лишь ложным чувством привычки ощущение, будто бы наверху, там где проходит жизнь посмертия, есть воздух.

Когда его слух уловил голоса, Асмодей даже дышать перестал, стараясь ничем не отличаться от камней, среди которых укрылся. Он привык к тому, что Левиафан, уверенный в своей силе, не склонен искать врагов в каждой тени и травинке, но полагаться на это не стал, скорее уж на то, что Лейрайе отвлечет демона разговорами и обещанием близости.

Все было сотню раз проговорено. Куда шагнет Лерайе, как он выведет Левиафана  ну ту часть выступа, которая истончена снизу настолько что должна бы обломиться от падения небольшого камня.
Но вот Левиафан сделал шаг, второй, а камень под ним даже  хрустнул.
Вот и Лерайе уже на грани.

Он лёгок в своем изящном обличьи, но все же не невесом.

Искушение позволить Лерайе опуститься вместе с Левиафаном на траву было велико. И так было бы проще  исполнить задуманное. Пожертвовать Лерайе ради осуществления замысла — было бы легко. И не придется сносить его странные упреки и двусмысленные замечания. И видеть его тоже не придется.
Он бросился тенью под ноги любовникам, вырос меж ними, обретая сразу свой обычный для ада облик -  быка с человеческим торсом и лицом на груди, и оттолкнул Лерайе, успев прорычать только:
- Назад!

А в следующий миг ударил чарами вверх, в нависающий над площадкой подобием свода камень, выбивая из него осколки породы.

- Вернется только один из нас! - Прохрипел он, толкая Левиафана вперед, за миг до того, как рядом грохнулся обломок свода, а камень под ногами дрогнул с сухим треском.

Плеск внизу  напугал Асмодея больше, чем преображение Левиафана в дракона. Дракона он видел не раз и с трудом представлял, каково это — ощущать себя в таком массивном теле, но даже испытывая какой-то животный трепет, не боялся уже, а этот звук... Далекий равнодушный плеск говорил о том, что он, наверное  просчитался, полагая, что именно здесь самые нижние каверны той материи, что является основанием ада.

Впрочем, здесь даже магия проявляла себя иначе, чем на поверхности, и полет превращался в падение — это Асмодей выяснил сам, озаботившись тем, чтобы  падать не в пустоту, а на камни выступов и скал. Н овсе же продумал, как изувечить крылья Левиафана, чтобы тот не смог даже парить.
Он чувствовал под копытами дрожь камня, понимал что выступ вот-вот обломится под их с Левиафаном весом, но даже доли мгновения древнему королю могло хватить, чтобы выбраться. И этого Асмодей допустить не желал.
Он ударил потоком огня и воздуха, целя в  грудь дракона, и краем сознания понял, что удару недостанет нужной силы,  как всем тем разрушающим камень чарам,  которыми он истончал плиту, разрушавшуюся теперь, но все еще остававшуюся на месте.
А ведь  толщина камня  под ними была сейчас не больше двух пальцев...