Domine, ne in furore tuo arguas me, neque in ira tua corripias me;
quoniam sagittæ tuæ infixæ sunt mihi, et confirmasti super me manum tuam.
Господи! не в ярости Твоей обличай меня и не во гневе Твоем наказывай меня,
ибо стрелы Твои вонзились в меня, и рука Твоя тяготеет на мне.

… Робкий луч света вспыхнул, заставив тени с почти ощутимым шелестом метнуться по углам. Этот же огонек на мгновение высветил в тесной, словно могила, пещере высокий силуэт. Зоркий глаз – а глаза демонов зорки – мог бы уловить отблеск доспехов, и золотые кудри; но сомкнувшаяся вокруг тьма скрыла всё, позволив теням вздохнуть с облегчением.
Показалось.
Ангелу нечего делать в пределах падших.
Но свет вернулся.
Золотая искра, вспыхнув, вновь озарило низкие своды пещеры, покрытые острыми камнями, подобно зубастой пасти. Теперь он горел, не угасая и не тускнея, прямо в широкой ладони существа, так же чуждого этому миру, как птица, упавшая в темные воды и накрытая волной.
Любой из жителей Ада безошибочно узнал бы его. Или нет?
Не было больше золотых, словно сусальных, локонов – покрытые кровью, они побурели и вздыбились, как обгорелая трава. Панцирь, когда-то блеском слепивший, как солнце, был исцарапан и смят. Белое одеяние изодрано в клочья. Но главное – у полулежавшего в темной пещере, среди камней больше не было крыльев.

Cor meum conturbatum est, dereliquit me virtus mea, et lumen oculorum meorum, et ipsum non est mecum.
'Сердце мое трепещет; оставила меня сила моя, и свет очей моих, — и того нет у меня. '

«За что?»
Это была первая мысль, когда он… Нет, не очнулся, конечно. Ангелы не теряют сознание. Никакая скорбь, никакая боль не способна заставить их забыться. Или хотя бы уснуть.
Благодетельная сила забвения им неизвестна.
Но как тогда назвать этот миг – боли и гнева, позора, стыда и ужаса от того, чего быть не может – после того, как он бежал с поля боя. После того, как Принц падших поверг его ниц; того, как разбито, сметено натиском сил Преисподней небесное воинство? Того, как две адские твари лишили его…
Как это назвать?
Что есть крылья для ангела?

Он знал причину. Без пощады к себе и без страха он видел её, выдирает словно занозу из бренной плоти, словно копье из сочащейся раны. Подносит к самым глазам. Он усомнился. Задавая себе вопрос: «За что?» он всего лишь вскрыл тот нарыв, что незримо и неведомо разъедал его изнутри.
Разве могли бы те сокрушить силу Небес, если б он не усомнился?
Ангел – не более как воля и рука Творца. Струна в его гармонии. Сфальшивит, дрогнет рука, оборвется голос – и гармония разрушится.
Гавриил, «сила божья» - лишь один из перстов на этой руке.
За много веков не раз и не два случалось, что ангел отпадал от Творца. Отпасть – значит усомниться, пожелать себе иной участи, кроме предписанной свыше, иной песни, иного голоса. Разрушить гармонию, что создана не тобой, и в которой тебе доверена лишь малая часть.
Цветы сотворены, чтоб благоухать. Птицы - чтоб петь. Звезды - чтобы сиять и родить кругом себя новые миры и новые жизни, делясь своим веществом и материей с сотнями нерожденных. Всё в этом мире имеет предназначение, и если нарушить его, усомниться – выпадет из дивной мозаики фрагмент, ведомый, видимый только тому, кто на неё смотрит.
Он не сомневался. Кому, как не вестнику, знать, что все предусмотрено в этой дивной картине, что за слоем последует новый слой, за краской – краска, за нотой – нота. Кому, как не видевшему далеко вперед, с замиранием сердца видеть, сколь велик замысел.
Нельзя знать это, как знал он – и усомниться.
Или всё-таки можно?

Et factus sum sicut homo non audiens
и стал я, как человек, который не слышит

…Когда он спросил «за что»; то, что он спросил – уже было сомнением. Как давно оно жило в нём? Если всё в этом мире – от воли божьей, значит ли это, что волей божьей он рожден был с зерном сомнения, и нужно было лишь время, чтоб сомнению прорасти? Или сомнение дано каждому?
Возгордился ли он чрезмерно, стоя одесную Творца? Позавидовал ли он людям, коих Он любил более всех из сотворенного? Задался ли вопросом, каково это – иметь свою волю, не быть лишь орудием в руке? Отринут ли он навеки от отчей груди?  Или волей творца было дать ему испытание, чтобы…
Чтоб что?

Сейчас, когда Его свет не затмевал взор, когда вокруг были лишь мерзость и ужас Ада, ангел обратил взгляд от творца небесного на себя самого. И ужаснулся.
Знал ли он, что желает Творец от него, видел ли в своих пророческих снах?
Верил ли, что будет прощен за сотворенное, спасен из обители падших?
Михаил, ревнивый и гордый, первый средь равных – не он ли приложил ли руку свою к этому падению?

Quoniam ego in flagella paratus sum, et dolor meus in conspectu meo semper.
Я близок к падению, и скорбь моя всегда предо мною.

… Опустившись на колени и сложив руки, ангел замирает. Если б он мог закрыть глаза, как это делают молящиеся, он бы выколол их себе; если бы крик мог мог облегчить стыд и боль, он кричал бы. Если бы он мог плакать от стыда, он затопил бы землю. Но блаженной слабости, возможности сослаться на свою немощь не дано ангелам. Их удел – стоять перед взором творца обнаженными мыслью, словом и делом.
Но сейчас взор небес не видит его, и слух закрыт для его молений.
Говорят, что образ и слепок творца каждый несет в своем сердце. Потому сейчас, как слепой, нашаривающий оброненную иглу, ангел пытает свою душу, стремясь найти хотя бы отблеск света. И видит стыд, страх и отчаяние.

Ne derelinquas me, Domine Deus meus; ne discesseris a me.
Не оставь меня, Господи, Боже мой! Не удаляйся от меня.

Он медлит прежде чем произнести это. Горечь повинной головы гнет его к проклятой земле, его - недостойного сына перед всепрощающим Отцом. Словно не он, погребенный, сброшен в глубины Преисподней, но стоит над могилой усопшего, пред кем виноват, и не находил в себе сил каяться и просить. Словно невольный убийца перед трупом жертвы, он молчит – долго, так долго, что в иных мирах за это время, возможно, прошли столетия.
И наконец произносит едва различимо – если, конечно, это можно назвать словами:
- Отче…

Отредактировано Gabriel (2024-07-01 22:32:32)

Подпись автора

---

Aut inveniam viam aut faciam